Религиозная жизнь рубежа 20-30-х гг. XX в. на Ставрополье характеризовалась изменением системы взаимоотношений Патриаршей Церкви и обновленцев на местах. Одной из причин этого явления было ужесточение административных мер органов советской власти против православных религиозных организаций, что поставило канонические и обновленческие общины перед необходимостью сотрудничества во внутрицерковных делах, особенно в тех приходах, в которых были представлены две общины.

Интересным примером может служить переписка церковноприходского совета Андреевского храма г. Ставрополя, находившегося в Патриаршей юрисдикции, с обновленческим Ставропольским епархиальным управлением по вопросу совместного проведения ремонта, т. к. Владимирский храм, расположенный в колокольне, принадлежал обновленческой общине и имел прямое управление из обновленческого СЕУ [432] .

В 1932 г. Ставропольский райисполком обязал Андреевский храм, а также расположенные на его территории Агафодоровский и обновленческий Владимирский храмы, провести ремонтные работы. Несмотря на наличие трех общин в комплексе Андреевского храма, он рассматривался как единый церковный объект, и за невыполнение распоряжения были бы закрыты все три храма. Просьба об отсрочке проведения ремонта на два года в связи с отсутствием средств была отклонена, а в 1933 г. храм был закрыт, а его помещения переданы под клубы и политехнические мастерские детских домов [433] .

Отстоять храм не помогли ни обращения правящего архиерея митрополита Серафима (Мещерякова), ни жалобы в Президиум ВЦИК и другие органы. В документах, связанных с обжалованием решения Ставропольского райисполкома, церковно-приходской совет Андреевского храма указывал на наличие нескольких общин в церковном комплексе, а также отдаленное расположение других действующих храмов (ближайшая к Андреевской церкви – Софийская была в сентябре 1931 г. захвачена обновленцами [434] ), но их голос не был услышан.

В первой половине 1930-х гг. начался процесс планомерного закрытия храмов, изъятия колоколов и другого церковного имущества, что имело местный экономический умысел. В 1930 г. Президиум Северо-Кавказского крайисполкома запретил регистрацию отдельных верующих вне приходов [435] , а также другие нарушения советского религиозного законодательства.

В июле 1930 г. Иоанно-Богословский храм с. Шишкино Благодарненского района под предлогом «ветхости» (почему-то клубу эта «ветхость» не помешала) был переоборудован в сельский клуб. Закрыли и храм в п. Петропавловском Изобильненско-Тищенского района [436] . В с. Михайловском храм был закрыт по причине антиобновленческой работы его настоятеля протоиерея А. Воронова [437] . Встречались и случаи открытия храмов. В марте 1930 г. был открыт храм в с. Новоселицком Александровского района. А Ефимовский приход с. Безопасного Изобильненско-Тищенского района было решено не закрывать, несмотря на требования районных властей [438] .

В Северной Осетии процесс изъятия церковного имущества и колоколов зашел гораздо дальше, чем на Ставрополье. Широкое распространение получила практика сноса церковных зданий и использования обломков в качестве строительного материала для нужд округа. По такому принципу были снесены Петропавловская Апшеронская и Харламовская церкви и Иверская часовня в г. Орджоникидзе [439] . Церкви Александра Невского, Константино-Еленинская, вмч. Георгия Победоносца, осетинская Рождества Пресвятой Богородицы и Троицко-Братская г. Орджоникидзе были закрыты, а их имущество и здания были переданы в ведение тех или иных советских учреждений.

При этом закрытие Покровского храма обосновывалось желанием некоторых учреждений Ингушской автономной области, имевшей в 1924–1934 гг. центр в г. Орджоникидзе совместно с Северной Осетией, расположенных в районе храма [440] . После закрытия здания храмов, как правило, использовались в качестве культурных или образовательных учреждений, что нередко делалось для игры на чувствах колеблющихся граждан (то есть «центр мракобесия» благодаря советской власти превращен в центр культуры). Из ведения храмов Северной Осетии, оставшихся открытыми, изымались подсобные помещения, не предназначенные для богослужений (в первую очередь сторожки), снимались и реализовывались колокола, ткани передавались в контору «Антиквариат» в г. Ленинграде. Разрешалось оставлять только литургические принадлежности [441] .

Таким путем местные органы советской власти вытравливали из сознания граждан любые намеки на веру, что подтверждается отношением к духовенству в 1930-е гг. Особенно жесткие меры предпринимались по отношению к православному духовенству Северной Осетии. Еще в середине 20-х гг. по отношению к наиболее активным священнослужителям округа стали применяться административные воздействия. В 1925 г. стали составляться списки лишенцев, которые не имели права не только на пассивное и активное участие в выборах, но и на высокооплачиваемую работу и социальную помощь от государства, ограничивались в правах члены семьи. В 1928 г. для духовенства была официально установлена крайне высокая квартплата. С 1931 г. духовенство облагалось налогом в 75 % от дохода и многочисленными поборами за неучастие в выборах и непризываемость в армию. Из-за подобных мер семьи многих священнослужителей оказались на грани выживания [442] . У многих налоги и поборы значительно превышали доход. В связи с этим представители духовенства часто оставляли церковное служение и переходили к мирской жизни. Наиболее известным стал случай сложения с себя сана с просьбой восстановления в гражданских правах священника осетинской церкви Рождества Богородицы г. Владикавказа Х.Д. Цомаева [443] .

Священник С. Каиров не только сложил сан, но и объявил себя безбожником. Отрекся от сана и обновленческий диакон А.А. Митряев, заявивший, что хочет быть «человеком полезным и трудолюбивым гражданином Советской Республики». С.А. Хубулова полагает, что волна сложений с себя сана и отречений от веры связана не только с тяжелым экономическим положением лишенцев, но и с желанием некоторых представителей духовенства чувствовать себя полноценными членами общества в ущерб своей религиозности [444] .