Навстречу солдатам выходили и вылезли жители – почти сплошь старухи с безумными остановившимися глазами. Увидев этих старух, хотелось креститься ещё истовее, потому что, казалось, они несут в себе такое горе, какого и не было ещё на свете, какого не может вынести человеческое существо. Они зазывали знаками, криками, хватали за руки, и было страшно идти за ними и в то же время невозможно не идти.

Дед Эдуард с несколькими своими товарищами ступил за ограду из диких камней вслед за одетой в чёрное старухой. Она не кричала и не голосила только оттого, что ей не хватало воздуха. Ввалившийся рот судорожно открывался, испуская то стон, то хрип.

Посреди двора лежали два изрубленных телёнка, и кровь заливала камни вокруг них, а у самого входа, привалившись затылком к стене, лежал старик с обращёнными на солдат кровавыми ямами вместо глаз, очевидно, вывороченных штыком. Старуха охнула, выдохнула прерывисто, махнула солдатам, чтобы шли в дом, и повалилась подле старика. Осторожно обходя убитого, протиснулись в двери. В доме, в скудном свете подкровельного оконца увидели плавающую в крови молодую армянку с перерезанным горлом, а на груди у неё лежал младенец, из расколотой головки которого выпирал наружу мозг. И словно издалека услышал дед голос догадливого солдата, указывавшего на забрызганное кровью место:

– За ногу, да об стенку.

– Пошли, братцы, меня тошнит, – сказал другой солдат.

– Господи, твоя святая воля, что допускаешь такое! – снова послышался голос догадливого солдата. – Человек, братцы, хуже зверя – никакая тигра другую не убьёт за то, что она другой веры.

– Ладно тебе, дура, о вере рассуждать – нет никакого Бога! Книги читать надо!

– Врёшь, не было бы Христа, и мы бы были такими басурманами.

Дед вышел, шатаясь, едва не зацепив прикладом голову убитого старика. А рядом с ним испускала последний дух и старуха. Последняя судорога исказила её тёмное лицо, и она затихла.

– Упокой, Господи! Спасибо что не дал ей долго мучиться, – сказал тот же солдат.

Дед, покинув страшный двор и инстинктивно шагая туда, где было больше всего своих, не вполне был уверен, что сам жив. Когда он вновь обрёл способность воспринимать окружающее, то услышал изменившийся голос ротного:

– Ну, ребята, давно я в военной службе, давно знаю, что война есть зверство, но, чтобы до такой степени…

– Не сомневайтесь, ваше благородие, не такое ещё увидим. Антихристово время настало. Мир кровью умывается. Может мы ещё турок переплюнем, – ответил солдат, возразивший против Бога.

Приходили солдаты и приносили рассказы один другого страшнее.

В одном доме убили трёх детей – мал мала меньше – и нанизали на один кол, в другом находили изнасилованных, в третьем – изрубленных на куски.

Турок в тот день не преследовали. Ночь провели на берегу шумной речки, окружив полукольцом несчастную деревню. Весь следующий день шёл сильный, негрозовой дождь, будто вся природа плакала. Под этот дождь и закопали в каменистую землю, в братскую могилу едва не полсотни человек…

За вырезанной деревней открылась цветущая долина, за которой открылись новые горы – величественные со снежными вершинами. Взяли и их. А потом необычно рано наступила зима. Горы засыпало снегом. И тут неожиданно турки перешли в наступление и забрали эти горы назад – все, кроме одной.

На этой горе, со всех сторон окружённой неприятелем, осталось около четырёхсот русских солдат и среди них мой дед Эдуард. Зима в Закавказских горах оказалась неожиданно холодной. Да и не успели получить зимнюю амуницию. В сапогах да летних шинелях мёрзли страшно.

Старшим офицером этой группы был капитан Трубников.

– Ничего-ничего, – говорил он солдатам, – русские никогда не бросают своих в беде. Потерпите немного. Нам помогут, нас освободят. Главное экономить продовольствие. Не ешь сегодня то, что можно съесть завтра.

Слушали и верили, потому что ничего иного не оставалось.

Первые несколько дней этого горного сидения бушевала снежная буря, и окружающий мир был скрыт серой мельтешащей пеленой. Но однажды ветер утих, вызвездило, и мороз стал колок. А взошедшее утром солнце осветило новую, никем из них не виденную, потрясающую картину. Снежные вершины ослепительно рисовались на ярко-синем небе. И такими же ослепительно белыми были скаты гор со всеми их складками. Расщелины и пропасти угадывались только по теням, рисовавшимся на бесконечно белом.

Казалось, невозможно наглядеться на такую красоту, но уже через несколько часов у многих начала кружиться голова. И уже хотелось, чтобы снег был не такой белый, и уже хотелось тёмных цветов: зелёной травы, коричневых скал, тёмных туч. А потом солнце взошло выше и, всеми силами своими ударив по снегу, зажгло его. Каждая снежинка бесчисленными гранями раскалывала и отражала солнце. Все цвета радуги били в глаза и переливались самым причудливым образом. Люди инстинктивно пытались отвернуться от сверкающего снежного ковра, но отвернуться было некуда, потому что ковёр полыхал со всех сторон. И даже под ногами снег искрился и жёг глаза. Словно пьяные встретили вечер. Глаза слезились и болели. А на следующее утро встало всё то же яркое солнце, и невмоготу было дождаться, когда кончится день. Продовольствие, как ни экономили, кончилось через неделю, и наступил голод. А когда капитан Трубников, обходя солдат, в очередной раз стал убеждать их, что русские своих не бросают и надо потерпеть ещё чуть-чуть, верили ему против прежнего не гораздо.