– Вы совсем как чужие стали друг другу! – не выдержала Патимат, и в голосе ее слышалась неподдельная мука. – Я всегда так радовалась вашей дружбе!

Аида отвернулась к окну и закурила. Стрижи носились перед самым окном.

Ее всегда до слез трогали эти птицы. Где-то далеко пророкотал гром.

– Сейчас польет, – сказала Патимат, выглянув в окно. – А ты зонт посеял! Все он теряет, Лидушка. А ты ему без конца даришь и даришь. Что толку?

– Больше не буду дарить.

– И правильно! Пусть сам зарабатывает!

Рыжая коровка заблудилась в рыжем лесу. Она бежала вверх по руке, пряталась от грозы.

Родион не проронил ни слова, залпом выпил горячий чай, не притронувшись к еде, и опрометью выскочил из дома. Он всегда старался избегать трудных разговоров.

– Ну что мне с ним делать?! – в отчаянии воскликнула Патимат, и ее выцветшие зеленые глаза наполнились слезами. – Он целыми днями твердит одно и то же: «Аида должна понимать, как мне трудно. Я хочу семейного счастья. Я хочу детей». И просит, чтобы я поговорила с тобой. Но я ведь знаю, как ты ненавидишь Алену. Это видно и без очков. Ты ревнуешь, как всякая любящая сестра. А Родя как мальчишка. Влюбился и не замечает, что творится вокруг. Они любят друг друга, Аидушка. Ничего не поделаешь, надо терпеть. А если ты ему не поможешь, я помогу. Устроюсь на какую-нибудь работу. Я ведь еще не старая, еще даже не пенсионерка. Помаленьку наскребем деньжат, и они смогут снять квартиру где-нибудь на окраине. Надо только немножко потерпеть.

– Я потерплю, Патимат, – безразличным тоном пообещала Аида, а потом спросила:

– У него это впервые?

– Что?

– Любовь. – Ты, наверное, не помнишь. Совсем крохой была. Он в девятом классе влюбился в свою одноклассницу. Не помню уже, как ее звали. Такая беленькая, с косичками, глаза огромные, голубые…

– И что было дальше?

– Она сказала, что не хочет иметь ничего общего с кавказцами.

– Старо как мир.

– Господи, да какой же он кавказец? Что кавказского она в нем нашла?

Что вообще она в этом понимала, соплячка?!

– Не горячись, Патимат. В Родионе действительно мало кавказского. А если бы было много, что с того?

– Ты это всегда понимала… А ведь он из-за этой беленькой с косичками чуть не покончил с собой. Совсем дурак был! Книжная душа. Забрался в горячую ванну и перерезал себе вены. Тоже в какой-то книжке вычитал. Я первая подняла тревогу, сердце было не на месте. Мать всегда чувствует такие вещи. Отец выломал дверь, и мы его, слава Аллаху, спасли!

– И что, с тех пор он не влюблялся? Он что, девственником был, пока не встретил эту?..

– Откуда мне знать? – развела руками мачеха. – Я никогда с ним не говорила на такие темы.

– Да, кажется, дело серьезное, – подытожила Аида. – Ты в магазин не сходишь?

– А что такое?

– Я хочу на ужин утку с яблоками и хорошего вина.

– Да ты забудешь об этом сто раз! И опять вернешься под утро!

Не хотела она никуда уходить, пока в доме находилась невеста сына.

Патимат боялась оставлять их вдвоем. Но Аида настаивала на утке с яблоками, а фактически выставляла ее за дверь и не рассчитывала на скорое возвращение, потому что утку надо поискать, побегать по магазинам. В конце концов мачеха уступила. И уже выходя, посмотрела на падчерицу умоляющим взглядом и едва слышно, как будто сомневаясь в собственных словах, напомнила:

– Ты обещала немножко потерпеть… Ну да, потерпеть…

А разве она не сдержала обещания? Она терпела почти два часа. Почти два часа эта босячка не подавала признаков жизни. Что она делала там, в комнате брата, напичканной дорогим антиквариатом и редкими книгами? Что она вообще делает в ее квартире?

Комната Родиона не запиралась. И Аида не стала церемониться. Как только дверь за Патимат захлопнулась, она вихрем ворвалась туда и сказала коротко и ясно:

– Вон отсюда!

Алена в своем джинсовом, давно не стиранном сарафане сидела в кресле викторианской эпохи.

С первой же секунды Аида поняла, что босячка боится ее, что поджилки у поэтессы трясутся. Родя, наверное, рассказал ей о той ночи, когда сестра угрожала ему пистолетом.

– А вы знаете, Аида, мне ведь совсем-совсем некуда идти! – она говорила манерно, нараспев, как все поэтессы, подражая Белле Ахмадулиной. – Я полгода не платила за комнату и теперь вынуждена скрываться от своих хозяев. – У Алены была толстая русая коса и глаза необычного сиреневатого оттенка, рот совсем крохотный, а нос немного вздернутый и весь в веснушках. Руки вовсе не поэтические, а скорее рабоче-крестьянские, ладони широкие, пальцы короткие и толстые. Вообще, изящества в ней было маловато.

– Мне глубоко фиолетовы все ваши проблемы, – ухмыльнулась хозяйка пятикомнатной квартиры на Фурштадской. – Я просила Родиона, чтобы он вас больше сюда не приводил. И впредь не желаю вас здесь видеть.

Если бы Родька присутствовал при этой сцене, тот прежний Родька, увлеченный литературой, слегка насмешливый, он бы крикнул сестре: «Аидка, я знаю, в каком романе ты вычитала такое! Это же не твои слова! Фига!» И она бы не смогла больше сердиться, она бы обязательно засмеялась. Но от прежнего Родьки ничего не осталось, эта босячка превратила его в половую тряпку.