Поднимаюсь по лестнице, толкаю люк и выбираюсь на доски настила – верхней палубы, как ее называет Саймон. А вот и он, сидит в шезлонге с бутылкой «Джека Дэниелса».

– Эй, – окликаю его я.

Саймон поворачивается, взмахивает рукой.

– Не слышал, как ты вошла, – говорит он заплетающимся языком.

– Ты в порядке?

Я сажусь в шезлонг напротив, лицом к Саймону. Так и есть, глаза стеклянные. Значит, пропустил уже не одну порцию виски.

Я забираю бутылку.

– Что стряслось?

– Что стряслось? – повторяет он за мной, срывается с кресла и раскидывает руки так, словно собрался проповедовать толпе. – Что стряслось? Да то стряслось, что он все знает, вот что стряслось.

– Кто что знает?

– Декан Кумстейн, как ты его называешь. – Он вскидывает голову и кивает: – Теперь я тоже буду его так называть, вот что.

– Что он знает, Саймон? Что знает твой декан?

– Он знает. – Саймон поворачивается и чуть не спотыкается. До края крыши еще далеко, но я уже нервничаю.

– Саймон…

– Двенадцать лет назад, вот когда это было! – кричит он во весь голос и вертится из стороны в сторону, словно обращаясь к невидимым зрителям, как шпрехшталмейстер в цирке.

Двенадцать…

Только не это. О черт…

– Год две тысячи десятый! Полагаю, что без большого жюри не обошлось в рассмотрении дела об убийстве выдающегося…

– Эй. – Обеими руками я хватаю его за плечи и прижимаюсь лбом к его лбу. – Тише. Тебя услышат.

– Мне плевать…

– Нет, тебе не плевать, – шиплю я, не отпуская его, хотя он пытается вырваться. – Перестань корчить из себя идиота и поговори со мной нормально. Я постараюсь помочь.

– Я пропал, – говорит Саймон, согнувшись над перилами и обхватив голову руками. – Декан теперь будет иметь меня, как захочет.

Я глажу его по спине.

– Ничего ты не пропал. Мы со всем разберемся.

– С чем тут разбираться? Он держит меня за яйца.

– Что у него на тебя есть? В выводах суда не называется твое имя.

– Брось, Вик. – Он поворачивается ко мне, бледный, взволнованный. – Да если б и назвали, хуже не было бы. Любому, у кого есть хоть капля мозгов, хватит пяти секунд, чтобы понять, кого имеет в виду суд. «Член семьи мужского пола» – вот как там написано. А в другом месте вообще сказано: «Члену семьи было двадцать четыре года». Да сколько у моего отца было членов семьи, во-первых, и скольким из них в мае две тысячи десятого было двадцать четыре, во-вторых? Мама тогда уже умерла, я был единственным сыном, и мой отец тоже. У него не было жены, других детей, сестер, братьев, племянников и плем…

– Ладно, ладно. – Я беру его за руку. – Я все поняла. Тот, кто прочитает выводы суда и будет знать контекст, поймет, что это сделал ты.

– Мало того, они меня еще и спросят. Если дело дойдет до факультетского начальства и комиссии по распределению должностей, они обязательно потребуют подтвердить или опровергнуть, что объектом высказанного судом мнения являюсь именно я. И мне придется во всем признаться.

– Ничего тебе не придется.

Он бросает на меня убийственный взгляд.

– Даже если б я был не прочь солгать по этому поводу – чего я делать не собираюсь, – мне все равно никто не поверит. В их глазах я просто стану еще и лжецом, а не только подозреваемым в убийстве.

– Да хватит тебе твердить одно и то же! Он уже двенадцать лет как умер, Саймон. Никто не наденет на тебя наручники.

– Ну да, не наденет, а знаешь почему? Почитай выводы. Меня спасла чисто техническая формальность – и все будут так думать.

– Ты слишком волнуешься. По-твоему, университетские профессора не способны оценить важность права психотерапевта не разглашать услышанное от клиента во время сеанса?

– Конечно способны. И, скорее всего, согласятся с решением суда. Но это все равно не доказывает, что я не убивал отца.

На это у меня нет возражений. Он прав. Я пытаюсь его утешить, а он прав. Эти выводы суда висят над его головой все последние двенадцать лет, и в них идет речь о наказании за неявку в суд по повестке, выданной большим жюри, которое рассматривало дело об убийстве Теодора Добиаса в его доме в Сент-Луисе, Миссури, куда он перебрался после того, как умерла Глори, а Саймон отрекся от отца. Правда, в документе не называется имя Саймона, но там сказано, что речь идет о члене семьи убитого, которому на момент убийства было двадцать четыре года. Саймон прав еще и в том, что под это описание не подходит никто, кроме него.

Прокурор округа Сент-Луис особенно заинтересовался телефонным звонком Саймона своему психотерапевту ранним утром того дня, когда его отца нашли мертвым в бассейне с ножевым ранением в живот. Саймон тогда нанял адвоката, и тот вел его дело целиком, от начала и до апелляции в суде высшей инстанции, который и вынес решение в его пользу. А ту терапевтку никто даже не спрашивал, что именно сказал ей Саймон.

Полиция, поди, и теперь думает, что отца убил Саймон, только доказать ничего не может. И Саймон прав. У любого, кто посмотрит на это дело со стороны, сложится впечатление, что он избежал приговора лишь технически. И если комиссия по распределению должностей услышит об этом, ему конец.