В помещении специально было очень тихо. Напротив окна со ставнями стояла красно-коричневая кожаная кушетка, а два матерчатых кресла располагались напротив кофейного столика с чашей, наполненной кофейными конфетами в золотистой обертке. Также был коврик с вышитыми разноцветными отпечатками ног. Встроенный освежитель воздуха распространял повсюду запах корицы, против которого Эврика не возражала. Лэндри присела в одно из кресел. Эврика со стуком бросила на пол сумку, учебники были как кирпичи, а затем сползла пониже по кушетке.

— Приятное место, — сказала она. — Вам нужен один из таких качающихся маятников с серебряными шарами. У моего старого врача такой был. А еще кулер с горячей и холодной водой.

— Если ты хочешь воды, у нас есть кувшин у раковины. Я могла бы…

— Не напрягайтесь.

Эврика уже произнесла больше слов, чем собиралась сказать за целый час. Она нервничала. Она вздохнула и снова окружила себя стеной. Она напомнила себе, что она была Стоиком.

Одна из одетых в чулки ног Лэндри скинула тапочек, и, воспользовавшись большим пальцем, обнажила пятку на другой ноге и покрашенные в красный цвет пальцы ног. Лэндри засунула ступни под бедра и подперла ладонью подбородок.

— Что привело тебя сегодня ко мне?

Когда Эврика попадала в неприятную ситуацию, её мысли разлетались в разных направлениях, и она даже не пыталась этого избежать. Она представила себе кортеж, направлявшийся сквозь парад со множеством лент в Нью-Иберии, который с помпой доставляет её к врачу. Но Лэндри выглядела благоразумной и проявляющей интерес к той реальности, из которой Эврика стремилась вырваться. Красный джип привез её сюда. Её привела сюда дорога в семнадцать миль между этим помещением и зданием средней школы, а еще каждая секунда, перетекающая в еще одну минуту, в то время как она, не возвращаясь в школу, пыталась разогреться перед этой дневной встречей как перед забегом. Ее привела сюда неудача.

Или это было письмо из больницы Айкедия Вермилион, которое сообщало, что из-за её недавней попытки самоубийства терапия не рекомендовалась, а являлась обязательной?

Самоубийство. Это слово звучало более жестко, нежели чем сама попытка. В ночь перед тем, как должна была начаться учеба в выпускном классе, Эврика просто открыла окно и позволила белым прозрачным шторам обернуться вокруг нее, и легла на кровать. Она пыталась думать о ярких моментах своего будущего, но разум откидывал её назад, к упущенным радостям, которым никогда не повториться. Она не могла жить в прошлом, поэтому решила не жить вообще. Она прибавила громкость у айпода и проглотила оставшиеся таблетки оксикодона. Отец хранил их в аптечке из-за боли, вызванной смещением межпозвоночных дисков. Восемь, может, девять таблеток — она не считала их, когда проглатывала. Она думала о матери. Она думала о Марии, Божьей Матери, её воспитывали с верой, что она молится за каждого в смертный час. Эврика знала, как относится Католическая церковь к самоубийству, но верила в Марию, милосердие которой было бескрайним, она могла понять, как много потеряла Эврика и что ей осталось только сдаться.

Она очнулась в холодном отделении экстренной медицинской помощи, привязанная ремнями к каталке и задыхающаяся от трубки желудочного зонда. Она слышала, как в коридоре ругались отец и Рода, в то время как медсестра вынуждала её выпить ужасный жидкий уголь, чтобы ослабить действие яда, от которого они не могли очистить её организм.

Поскольку она не знала следующих фраз, которые придут к ней ей позже — «Я хочу жить», «Я больше так не буду», — она провела две недели в психиатрическом отделении. Она никогда не забудет, как нелепо было прыгать на скакалке рядом с женщиной-шизофреничкой во время гимнастики или поедать овсянку вместе с парнем из колледжа, который порезал запястья недостаточно глубоко и который ударял по лицу санитаров, когда они давали ему лекарства.

Так или иначе, спустя шестнадцать дней, когда перед первым уроком Эврика устало тащилась на утреннюю мессу в католической средней школе Эванджелины, в дверях часовни её остановила Бель Пог, второкурсница из Опелусуса, со словами: «Ты должна быть счастлива, что осталась жива».

Эврика уставилась в бледные глаза Белль, от чего девушка стала задыхаться, затем осенила себя крестом и поспешила к самой дальней скамье. Через шесть дней после возвращения в школу Эврика бросила считать скольких друзей она лишилась.

Доктор Лэндри прочистила горло.

Эврика уставилась на подвесной панельный потолок.

— Вы в курсе, почему я здесь.

— Я бы хотела услышать, что ты скажешь об этом.

— Жена моего отца.

— У тебя проблемы с мачехой?

— Рода договорилась о приеме. Вот почему я здесь.

Лечение Эврики стало одной из целей жены отца. Первой был развод, затем нужно было оплакать смерть её матери, а теперь разобраться с попыткой самоубийства. Дианы не было, некому было вступиться за Эврику или позвонить и уволить врача. Эврика представила, как в возрасте восьмидесяти пяти лет все также беседует с доктором Лэндри, не менее взвинченная, чем сейчас.

— Я знаю, что потеря матери была тяжелым испытанием, — сказала Лэндри. — Как ты себя чувствуешь?

Эврика сфокусировалась на слове «потеря», как будто её и Диану разъединила толпа, и они скоро воссоединятся. А потом, взявшись за руки, отправятся к ближайшему портовому ресторану за жареными моллюсками, и все станет по-прежнему, будто они никогда не разлучались.

Этим утром за завтраком Рода отравила Эврике сообщение: «Доктор Лэндри, три часа». Она могла по гиперссылке отправлять информацию о приемах на календарь в её телефоне. Когда Эврика кликнула на адрес больницы, меткой на карте обозначилась Мейн Стрит в Нью-Иберии.