– - Здесь попрохладней будет...-- говорил разночинец, усаживаясь на вылощенную посетителями дубовую лавочку:-- может, и проснутся, стервы-то юбилейныя! Ох-хо-хо...

Действительно, в приемной было гораздо прохладнее, чем на улице, особенно около крашеной под дуб кирпичной стены. Пока я разсматривал обстановку банкирской конторы, разночинец погрузился в сладкую дремоту. Где-то жужжала и билась головой о стекло большая зеленая муха; на стене с медленной важностью тикали большие часы; на столах и конторках правильными кучками, как кирпичи, лежали тяжелыя книги в массивных переплетах. К юбилею контора, очевидно, была подновлена, и сильно пахло непросохшей краской.

Сердобольный швейцар оказал гостеприимство не нам одним,-- скоро вошла молодая девушка с поблекшим лицом, потом старик-чиновник, две бойких городских мещанки, какой-то мастеровой в кожаной фуражке. У кого был в руках узел, у кого просто бумажный сверток; фабричный достал из фуражки две розовых квитанции. Словом, набиралась специальная публика, которую можно встретить в любой кассе ссуд, как в столицах, так и в далекой провинции. Собственно, настоящей голой нужды, которая протягивает руку на улице, здесь не бывает,-- ей нечего закладывать,-- но зато все переходныя ступени к этой отрицательной величине налицо. Большинство закладывающих всегда принадлежит к разночинцам, а в фабричных местностях -- к мастеровым; средния ступени заняты мелким чиновничеством, якобы цивилизованным новым купечеством, людом случайной наживы, прогорелым барством, мыслящим пролетариатом и т. д. Мужика, духовное лицо, представителя стариннаго, крепкаго купечества вы никогда не встретите в этой финансовой ловушке, которая затягивает и разоряет в конец. Замечательно то, что и в далекой провинции состав закладывающей публики тот же, что и в столицах.

Мне слишком часто приходилось обращаться за братской помощью к ссудным кассам, так что специфическое впечатление, производимое этими паучьими гнездами на свежаго человека, с течением времени притупилось, как стирается монета из самаго чистаго, благороднаго металла от слишком долгаго употребления. Но я нахожу, что время от времени очень полезно заглядывать в эти печальныя места. Эта открытая всем четырем ветрам нужда оставляет сильное впечатление, тем более, что здесь, в этих финансовых притонах, идет самая безжалостная спекуляция человеческаго горя и несчастья во всевозможных видах, разновидностях и подразделениях.

– - Э, с богатаго немного возьмешь,-- говорил мне один старик-еврей:-- богатый купит все во-время, оптом, а капиталы наживают по крошечкам, с небогатых людей.

Это уже целая теория о великом значении неизмеримо-малых величин, когда капля долбит камень или из микроскопических ракушек вырастают горные кряжи. Поэтому спекуляция бедности и несчастья доставляет самые баснословные барыши, как это известно всем политико-экономам. Сидя в банкирской конторе Подбрюшникова, я думал о том, отчего наши благотворительныя общества не пустят в ход таких же точно ссудных касс, где, по крайней мере, брали бы законные проценты на капитал -- и только. Ведь существуют же за границей такия кассы, где с бедных людей не берут за заклады никаких процентов... Закладывающая беднота еще может вывернуться при маленькой поддержке, и важно то, что она не будет переплачивать за свое безвыходное положение 300--400% разным благодетелям, в роде Подбрюшникова и К°.

Одним словом, читатель, я немного замечтался и залетел в область совсем несбыточных фантазий. Из этого состояния вывел меня уже знакомый вам разночинец, который толкнул меня локтем и прошептал:

– - Смотрите налево... в дверь.

В полуотворенную дверь можно было разсмотреть отлично меблированную комнату с ореховой мебелью и настоящими шелковыми драпировками. На пороге стояла девочка лет восьми и как-то не по-детски проницательно осматривала собравшуюся публику, т.-е. нас; она была одета в розовое барежевое платьице, открывавшее до самаго плеча полныя детской полнотой руки, с ямочками на круглых локтях. Девочка была очень красива, как бывают красивы дети последней детской красотой, на границе неблагодарнаго переходнаго возраста; особенно хороши были задумчивые темные глаза с длинными загнутыми ресницами и великолепные белокурые волосы, падавшие бахромой на белый маленький лоб. Легкое кружево, охватывавшее шею, точно пеной, ажурные шелковые чулки и прюнелевыя туфельки на ногах свидетельствовали о желании нравиться.

– - Настоящая грёзовская головка...-- проговорил мой разночинец.-- Не правда ли, какая красивая девочка? И сейчас видно, что в этой маленькой фее уже просыпается женщина: посмотрите, как она держит ноги, точно позицию учит... Да. А как она смело смотрит... а?...

Этот отзыв разночинца меня удивил, потому что откуда бы знать этому сомнительному господину о грезовских головках и позициях, а между тем он заговорил языком настоящаго аматера и принялся разсматривать девочку неприятно прищуренными глазами. От девочки не ускользнуло это внимание; она нахмурила брови, сжала пухлыя губки и, не торопясь, скрылась, что заставило разночинца улыбнуться самодовольной, странной улыбкой.

– - Какова... а?-- заговорил он после короткой паузы.-- Это дочь самого Подбрюшникова и будет красавица, уверяю вас. Заметили, как у нея доставлена голова -- роскошь...

– - Знаете, как-то нейдет именно так говорить о детях,-- заметил я, чтобы оборвать разлакомившагося разночинца.-- Детский возраст имеет некоторыя счастливыя преимущества...

– - Совершенно верно... Но я ужасно люблю женщин. Да... видите, в каком я зверином виде, а все из-за женщин!..

Мне показалось, что мой собеседник начинает заговариваться, и я с недоверием посмотрел на его опухшее некрасивое лицо: с такой неблагодарной физиономией трудно было нравиться кому-нибудь.

– - Однако вы за кого меня принимаете?-- заговорил разночинец, поймав мой вопросительный взгляд.-- Ах, если бы вы были на Востоке, где женщина в двенадцать лет бывает матерью,-- о какия там женщины, какия женщины...

– - А вы как это на Восток попали?

– - Помилуйте, три года в Тегеране жил... Как же-с!.. Да... При русском посольстве состоял. Я ведь на факультет восточных языков кончил, служил при министерстве, а потом получил командировку в Персию. Память у меня хорошая была -- восемь языков знал, да и теперь кое-что помню. Саади читал в оригинале... Вот автор, а?.. Его нужно читать именно под персидским небом, в этой восточной обстановке.