– Матушка моя, любушка, успокойся. Предателям на чужбине жизни не будет. А те, кто в Коломне томятся, так ведь знаешь, что моё око всевидящее. Не упущу.

Елена шла к нему под алые шелка, утыкалась в грудь, стонала:

– Знаю, любый мой. Да только кому трёхлетнего сыночка доверить? Дядюшке моему Глинскому? Или просить к царю пестуном Воронцова? Так и тот и этот власы теряют и горбятся, летами примятые. Фёдора Семёновича три недели тому ранее подагра сковала: плесны дуты, не шагнуть, как в капкане, и бился в лихорадке. Михаил Львович ртом смердит дюже, сесть близ него не можно.

– Дядьку своего для государственной службы побереги. Под Казанью мы с ним прошлым летом славно бились, даст бог, ещё побьёмся. Что до Воронцова, то рано ему пока великому князю дорогу стелить. Опосля мы с ним вместе станем дитятку твоему опорой. А немедля к Ивану неплохо бы приставить нянюшкой сестрицу мою Агриппину. Рода она достойного, воспитания полагающего, да и нравом Челяднина кротка. Успокоит царя и ублажит.

Глинская стихала, ластилась ещё больше, закрывала глаза и млела:

– Хорошо. Подумаю. Поцелуй меня, Ванечка. Только с тобой мне покойно.

Пошлю, пожалуй, девку за пареной репой. На русских пирогах да кашах талия моя совсем расплылась.

– Так проси к репе киселя черничного с творогом, как любят в Ливонии, – отвечал Овчина, рисуя рукой нитку по плечам и шее царицы.

– Киселя, киселя… – Елена садилась, вновь бралась за бусы, рассеянно пробуя вплести их в косы: – Постыло всё. Отчего здесь у нас, не как в Европе: балы, наряды…

– И яды, – промурлыкал Иван: – La cour francaise губят как раз наряды и яды. Тебе ли не знать, матушка?

Елена вздрогнула и уронила связку с перлами. Несколько из них, ударившись о каменный пол, разбились. Вскрикнув, царица вскочила с кровати и метнулась к закрытой двери, словно под ногами её лежала не драгоценная нить, а ядовитая змея.

– Вот! Вот мне знак сверху за дела и мысли мои грешные! – опершись спиной на мощные дубовые створки, женщина сложила руки у груди. Взгляд её ушёл ввысь, дух обратился к невидимой силе, неслышные молитвы призывали прийти на помощь.

Иван, прежде только славный царский воевода Овчина-Телепнёв-Оболенский, а теперь после смерти Василия III ещё и фаворит регентши и её главный советник, вылез из-под одеяла и, как был, подошёл к Елене, осевшей на дверь. Холёным его тело назвать было бы можно, кабы не многочисленные шрамы от сабель и копий казанцев Сафа-Грея и крымцев Ислам-Гирея, полученные в боях. Однако ратные метки не умаляли основного мужского достоинства, дюже значимого и всегда боеспособного. Уставившись на протянутое ей копьё, Глинская отняла кисти от груди и отдалась в сильные руки.

Через время, уже успокоенная, она кликнула прислуге, чтобы несли всё для нового утреннего туалета. Иван, облачившись по-быстрому, торопился покинуть опочивальню царицы, так как через полчаса был назначен боярский совет. Царскому конюшему, жалованному высоким чином вовсе не за то, что держал колпак великого князя и купался с ним в мыльне, неплохо бы забежать в свои покои переодеться. Уже в дверях, Овчина обернулся и увидел влюблённый взгляд. Елена была столь беспомощна, что мужчине захотелось вернуться и ещё раз обнять её. С благодарным стоном припадая к нему, Глинская спросила на ушко:

– Что мне со Старицким-то делать? Не верю я ему. Послушен больно Андрей Иоаннович, да кроткий взгляд хуже кинжала.

– Пустое, Елена. Просит тебя свояк отпустить его на родину, потворствуй, – посоветовал он тихо, но тут же добавил так, чтобы девки на пороге тоже слышали: – И откуп дай, дабы не замышлял чего. Пусть едут они с Ефросиньей и отпрысками подале от Москвы да расскажут Псковским и Новгородским дворам про щедрость твою и доброту.

Он разнял руки и отпрял. Она слабо улыбалась; остаться одной не желала бы царица ни на миг. «Чёрт побери этот двор вместе с его обитателями, каждый из которых – зло, зло, зло!».

– Думаешь откуплюсь? – спросила она, совсем неуверенная в совете. Мужчина уже опять шёл к двери и сказал, не оборачиваясь:

– Крест ему подари. Повели Даниилу заказать его мастеровым. Да пусть Митрополит не скупится. А как впряжёт он шею Андрея Иоанновича в святыню, так пусть Старицкий знает, что отныне прикован.

– А коли надеть не захочет?

– Наденет. Выбор ему невелик…

Мощно толкнув дверь, Иван вышел в коридор. «До вечера! – махнула царица ресницами, с которых тут же вновь покатились слёзы. Гормоны молодой женщины готовились подарить новую жизнь и им было совершенно безразлично, что она заранее обречена. Потому как хоть и варварская страна Русь, но и в ней только сын царя может быть наследником: больным, уродливым – не суть! И царица про то знала крепко.

Небольшой городок Опочка расположился по обе стороны реки Великая. Город-порт. Город-форт. Город-мастер. На всю большую Псковскую землю известны осенние Опочкинские ярмарки. Многие купцы стремятся попасть на них, потому что товар там всегда отборный, а цены для закупок договорные и доступные. Плывут в Опочку в начале сентября с севера корабли аглицкие и немецкие, голландские и шведские. С юга вереницей встали на подступах к городу ладьи из далёкой Персии, стройные парусники Ханства османского, плотные высокобортные лодки ногайских и таврических торговцев c перекупленными товарами из Самарканда, Бухары, Хорезма. К ним в ряд по бортам прилипли, как смола, лёгкие татарские ялики, отвязанные от грузных и глубоких лодок Тарабарских царей и мансийского княжества. Заранее условившись со здешними перекупщиками о жите, какое не растёт в мёрзлотах, везут сюда шустрые казанцы в мешках шкуры, партиями сбывая их уже на реке. Ещё в прошлом году зная о количестве и разновидности мехов и полностью уверенные, что их товар не залежится, сибиряки голосят, мотаются их косички направо-налево, кормчие стараются прошмыгнуть на быстроходных шнеках между раскоряченными пузатыми нефами. На них доставили из Средиземного моря богатым русским людям на заказ дорогую серебряную посуду, диковинную мебель, дорогой каррарский мрамор, освящённый Ватиканом, ковры и китайские шелка, что скупили у аравийских берегов. Продвигаясь по воде к нужному кораблю, ртутные мужички с длинными бородами узнаваемы всеми в их широких национальных платьях из хлопка, подпоясанных поясом, за который держатся и мешочек с табаком, и серебряная ложка для чистки языка, и кинжал. Хорошо потеснённые в землях и правах тремя последними русскими царями, татары всё ещё чувствуют себя в Сибирских улусах хозяевами, потому смело толкают в бока карбасы поморов с сушёной морской рыбой, радых любому мену, да беспалубные и пустопорожние плоскодонные байдаки запорожских казаков. Эти прилетели на ярмарку, как на крыльях, исключительно за оружием, за которое платят награбленными украшениям. Толкаются в очереди, ожидая своего часа для разгрузки, голландские плоскодонные ааки, финские баржи с насыпями соли и хивинские с хлопком. Обратно поплывут балтийцы с сусально-золотыми горами ржи. На юг же отгрузят в закрома исключительно ядрицу, бережно уложив в трюмы ровные колоски так, чтобы не повредить крахмальные пшеничные зёрна. А там виляет, пробуя втиснуться в любой проток, турецкая бастарда с темнокожими гребцами, прикованными к веслам, потому как все они для османцев враги или преступники. Буксирные суда местной верфи готовы стащить с мели просевших или зацепить за хвост тех, кому габариты не позволяют развернуться в акватории реки, и так не более ста метров, а теперь ещё и запертой транспортом. Неделя торгов начинается завтра, день портовых работ – как пол дня, нервы рабочих и гостей – как надорванные струны. Потому гремит на всю ширь Великой многонациональный бранный слог, понятный и доступный каждому, несмотря на его статус, ремесло, территориальную принадлежность, вероисповедание, государственность.