На перемене Сингапур вместе с Данилой вышли на крыльцо института покурить. Шагах в десяти, возле высокого тополя, в компании какой-то странного вида девицы стоял Андрей Паневин, а проще – Сма. Невысокого росточка, щупленький, с нелепыми мальчишескими усиками… Паневин был не просто подтянут, он выворачивал плечи назад, а локти выставлял вперед, что свойственно тяжелоатлетам, у которых мышечная масса не позволяла рукам свисать свободно. Мышечная масса позволяла Паневину пролезть в водосточную трубу; но и ноги, при ходьбе, он выкидывал в стороны так, как только что сошедшие на берег моряки из мультипликационных фильмов. Во всем виде его, особенно в лице, была какая-то ничем не смываемая значимость собственного достоинства. Все издевки в свой адрес он, казалось, просто не замечал. Если же над ним смеялись, он смеялся тоже – смеялся, как смеются над посторонним человеком. Это был, наверное, самый беззлобный, тихий и незаметный человек на всем курсе. Тихий, незаметный, он пристраивался к компании и, как ни в чем не бывало, следовал, как тень, до того самого места, где парни собирались распить бутылочку-другую вина. Тихо, незаметно, он усаживался поближе к разливающему, и тихо, незаметно напивался; захмелев же, развлекал всех своей беспросветной глупостью. Поначалу это забавляло: и то, что он незаметно пристраивался к компании, а проще, садился «на хвоста», пил, закусывал, угощался сигаретами, всякий раз, несмело доставая сигарету из чьей-нибудь пачки, лежавшей на столе, когда все знали, что свои у него есть, только он их прятал поглубже в карман. Забавляло и его косноязычие, его бесконечные «ну, в общем» и «это самое» – единственное, что, наверное, можно было понять из его речи, и то, напиваясь, он и это «это самое» произносил как «сма». Его и прозвали Сма. Когда же дело доходило до сальностей и до анекдотов, Сма, непременно, рассказывал один и тот же анекдот, такой бородатый, что удивляло, где он мог его слышать. Анекдот был про какого-то кота пугавшего всех и каждого своим вкрадчивым Мур-р, которого в конце концов испугал козел, ответивший на его Мур-р, суровым КГБе-е. Рассказав его впервые, сам Сма искренне смеялся, (он и смеялся как-то странно – покашливая и очень тихо). Впоследствии, на каждой пьянке парни слышали от него только этот анекдот, и, всякий раз, Сма тихо покашливал, только выговорив это сурово-блеющее «КГБе-е». В конце концов, всем осточертела и его бережливость и его «КГБе-е». Жалкая сцена: намечается попойка, все собираются, скидываются, вот уже вышли из института, часть рванула за водкой, часть, потихонечку, на квартиру, готовить закуску… И Сма, невозмутимый, высоко подняв голову, шагает следом, ни-и-кто его не замечает. Наконец, найдется крайний, скажет, как последней бляди, даже не скажет, а выдавит: «Андрей, иди отсюда, иди», а он: «Ну, сма, ну че вы…» Отмахнется от него компания, пойдет своей дорогой, а он, с убийственной невозмутимостью следом – руки в карманах, ноги в стороны. Иногда, проходя мимо остановки, его просто впихивали в подошедший автобус, как собачке приговаривая: «Домой, Андрей, домой», – ждали, когда двери закроются за ним и, лишь тогда, уже спокойно, продолжали свой путь.

– Здорово, Сма, – Сингапур панибратски хлопнул его по спине.

– Привет, – ответил Паневин.

– Здравствуйте и вы, милая барышня, – отвесив театральный поклон, приветствовал Сингапур.

– Здравствуйте, – торопливо и крайне испугано, ответила она, даже пугливо отстранилась, когда Сингапур отвесил ей свой поклон. Невысокая, исподлобья снизу вверх смотрела она на Сингапура. На ней была розового цвета старая болоньевая куртка, из-под которой до самых пят свисала черная шерстяная замызганная юбка. На голове розовая выцветшая вязаная шапочка, из-под которой выбивались, точь в точь, как и юбка – черные жидкие немытые волосы, ниспадавшие до плеч. Даже лицо казалось каким-то серым и замызганным; впрочем, черты были правильные и даже красивые, если бы не эта отталкивающая неопрятность. Но больше притягивали ее глаза, блекло-черные, суетливо-пугливые, куда она смотрела – черт ее разберет – куда-то туда-сюда, они… казалось, были совсем без зрачков. Нет, – Сингапур невольно поежился, – зрачки были, конечно же, были. Не могут же быть глаза без зрачков!

– И как вас зовут чудное создание? – наконец справившись со своим внезапным замешательством, спросил он, приятно улыбнувшись.

– Галя, – ответила она, напряженно наблюдая за Сингапуром, точно вот сейчас сорвется и удерет, куда глаза ее глядят – туда-сюда.

– Вас почему-то так и просится обидеть, – помолчав, вдруг заметил Сингапур, странно еще раз заглянув Гале в глаза. – Вид у вас подходящий, – точно в оправдание, добавил он и вернулся к крыльцу.

– Крайне любопытная особа, – заметил он Данилу.

– На бомжиху похожа, – был ответ.

– Вполне может быть, – согласился Сингапур. – Ну ладно, чего-то меня не тянет слушать дальше эти умные лекции… У тебя деньги есть? – прямо спросил он.

– Денег нет.

– Будем искать.

Пошустрив по факультету Сингапур, кое-как наскреб на бутылку водки. Умел он находить деньги на водку.

Уже выйдя из магазина, парни наткнулись на Паневина.

– О, а ты чего не на лекции? – удивился Сингапур.

– Так сма, эта сма…

– Понятно, – остановил его Сингапур. – Ну, пошли. – Он кивнул Паневину, и тот охотно зашагал за ними. Все втроем вошли в ближайший подъезд.

– У тебя, таки, нюх, – говорил Сингапур, выставляя на подоконник бутылку водки, пластиковый стакан и мороженое – все, на что хватило собранных денег. – Но учти, – он налил водки и протянул стакан Данилу, – ты расскажешь, что это за безумное создание в розовой куртке, и какого лешего ты с бомжихами вяжешься.

– Она, это самое, святая, – неожиданно серьезно и на редкость разборчиво ответил Паневин, заглядывая на Данила, уже взявшего в другую руку мороженое.

– О как! – присвистнул Сингапур. – Ну давай, – кивнул он Данилу, тот выпил, закусил, заметил поморщившись: «Дрянь водка»; поставил стакан и мороженое на подоконник. Сингапур налил водки, не предложив Паневину, выпил сам, согласился, что водка дрянь, закурил. Закурил и Данил.

– Ну, мы тебя слушаем, – выпустив струйку дыма, произнес Сингапур.

– А… Эт сма, пацаны, а…

– А тебе, когда расскажешь, – ласковый ответ. – Не волнуйся, на твой век хватит.

– Ну вще… сма… – разволновался Паневин.

– Черт с тобой, – Сингапур налил ему. Паневин выпил.

– Мороженое не дам, – брезгливо Сингапур отставил мороженое от протянутой руки Паневина, – ты с бомжихами всякими вяжешься.

– Она не бомжиха, она, сма, стая, – взволновано пробурчал Паневин, неохотно достав из кармана свою пачку «Дуката», Сингапур с Даниилом курили «Laky Strake».

– Святая – в смысле… – Сингапур покрутил пальцем у виска.

– Не, сма, ее, сма, один, сма, плюбил, сма, и яйца отрезал себе, сма.

Не выдержав, и Сингапур и Данил засмеялись.

– Слушай ты – сма, – сквозь смех говорил Данил, – ты, сма, нормально, сма, говорить можешь, сма, педагог, сма?

– Еще раз «сма» скажешь, водки не дам, – сказал Сингапур.

– Ну эт сма, я…

– Все – ты попал.

Данил тут же обнял Сингапура и тихо и задушевно запел:

– Круто ты попал на тиви, ты звезда – давай народ порази.

– Удиви, – возразил Сингапур. – По рифме подходит «удиви».

– Не спорь, – отмахнулся Данил, – я лучше знаю, у меня сестра эту хрень слушает. Они поют: «порази».

– Потому что они урю-юки, – на распев заметил Сингапур. – Да Сма?.. Ну ладно, – согласился он, – налью тебе, но давай без этих своих… Понял? – он строго взглянул на Паневина.

– Понял, – кивнул Паневин, взял стакан и выпил. Выпив, он, напряженно, стараясь говорить понятно, стал рассказывать, что знал, об этой знаменательной, на его взгляд, истории – истории о Кирилле Минковиче, который от большой любви к Гале кастрировал себя садовыми ножницами. Если бы ни Данил, ни Сингапур, уже не слышали эту байку, о которой в свое время шел слух в определенной неформальной тусовке, то ни черта они бы не разобрали, разгребая все эти «сма» и «вще», без которых Паневин никак не мог рассказывать, как он, по совести сказать, ни старался. К тому же, захмелев, он и вовсе потерял возможность изъясняться нормально, речь его перестала быть похожей на человеческую, а скорее на какие-то животные звуки, временами сцеплявшиеся все теми же «сма» и «вще». А история была насколько любопытная, настолько же и мутная. Сказать, что Кирилл Минкович был странный человек, значило ничего не сказать. Он был сумасшедший. Это знали все. У него даже справка была. Но опять же… эта история… В такое хочешь не хочешь, а поверишь, уж очень сальная историйка. В нее, по-правде, и верили. А что – вполне вероятно, чего еще можно ожидать от человека, свихнувшегося на религии. Такие не то что яйца, такие вены вскрывают, из окон выбрасываются. Но… вены и из окон, это обычные истории, можно сказать, типовые; здесь же старообрядчеством попахивало, что называется – полный скопец.