Прозвучали фанфары, распахнулась седьмая дверь, тоже двустворчатая, но ниже и уже остальных — поскольку предназначалась для одного-единственного человека — в данном случае для Яны. По рядам прошло движение, все, кто сидел в обоих амфитеатрах, поднялись на ноги, включая Главу Агоры, — демократия демократией, а монарха извольте, дамы и господа, приветствовать стоя…

Когда появилась Яна, по рядам прошелестело тихое оханье и аханье — в первую очередь удивленное, но, если сравнивать с симфонией, кое-где вплетались нотки откровенного испуга. Было от чего…

Сварог, конечно, не испугался нисколечко — а вот удивился не менее остальных: Яна с надменным и величавым видом, в некоторых случаях, включая сегодняшнюю церемонию, прямо предписанным этикетом, шествовала в алой мантии хелльстадской королевы и серебряной митре. Мало того, следом за ней бесшумно ступала Фиалка, давным-давно повзрослевшая — так что ее жизнерадостная морда располагалась чуть-чуть повыше верхушки митры.

Сюрпризец… И неплохое средство психологического воздействия. Сварог прекрасно видел испуг не на одном лице в первых рядах — с хелльстадским нарядом Яны, в общем, свыклись, она далеко не впервые появлялась в нем во дворце, в том числе и на торжественных церемониях — а вот живого гарма все присутствующие (не считая Сварога, Канцлера и профессора Марлока) видели впервые. И у многих это зрелище не вызвало особого воодушевления, наоборот.

«Ну что же, — весело подумал Сварог. — Нет ни неписаных традиций, ни писаных законов, регламентировавших бы одежды императрицы для данного случая. Или запрещавших приводить с собой каких бы то ни было животных. Достоверно известно, что в старинные времена иные императоры появлялись на Агоре в сопровождении любимых охотничьих собак — так что прецеденты имеются…»

Яна, сев на трон, произнесла каноническую фразу:

— Приветствую высокое собрание, все могут сесть. Дальнейшее, согласно древним и нерушимым традициям, возлагается на Главу Агоры.

Фиалка легла справа от трона, положив морду на лапы, взирая на «народных избранников» спокойно, равнодушно — поскольку пока не получила мысленного приказа Яны оторвать кому-то голову — каковой приказ выполнила бы моментально и качественно.

И началось шоу…

Взошедший на трибуну из темно-коричневых досок сильванского бука Глава словоблудием, как и в жизни, не увлекался: короткое приветствие, надежда на то, что Агора и в этот раз проявит высшую государственную мудрость, здравомыслие и заботы о благе Империи, на трибуну приглашается первый оратор из числа тех, что записались заранее (реплики с мест и чьи бы то ни было попытки потребовать слова до того, как выговорятся все ораторы из списка, не допускались).

И понеслось…

Канцлер, сутки перед Агорой не спавший ни минуты, говоривший все это время с теми, кого смело можно было считать сторонником «партии власти», поступил, на взгляд Сварога, совершенно правильно: решил сначала дать высказаться исключительно оппонентам, а уж потом в игру вступят сторонники и постараются разделать под орех услышанные идеи и предложения…

Косяком пошли те претензии, о которых они уже знали по, выражаясь казенно, оперативным материалам. Крайняя эмоциональность тут не приветствовалась — но кое-какие проявления эмоций все же допускались. И они последовали в немалом количестве. Не задевая императрицу прямо (сие не допускалось), сменявшие друг друга оппозиционеры витийствовали вовсю, в рамках разрешенной им вольности речей протестуя против многих вопиющих нарушений старых традиций — тех, кто, оставив маноры, обосновался на земле, недопустимого повышения технического уровня обитателей земли, роспуска Тайного Совета и Палаты Ларов, словом, всего, о чем канцлер со Сварогом звали заранее. Новых обвинений как-то не прозвучало.

Добрая половина выступавших открытым текстом обрушивалась на Сварога — то, что он пользовался на земле имперской техникой и даже доверил ее образцы некоторым из тамошних подданных (прознали, сволочи. Что ж, не было законной возможности запретить им держать на земле своих агентов и использовать средства наблюдения). За то, что он нисколечко не препятствовал ларам устраиваться на земле — наоборот, всячески способствовал. За то, что он принял земные короны, в том числе хелльстадскую. Ну, и за все прочее, нарушавшее древние традиции. Едва ли не каждый оратор (кто спокойно, кто вплотную подойдя к предписанным рамкам выражениям эмоций) пугал присутствующих Новой Вьюгой — которая при таком положении дел непременно разразится и, вполне возможно, в отличие от предыдущей, затронет и ларов (некоторые в подтверждение ссылались на мнение «авторитетных ученых из Магистериума»). Словом, атака была массированная и проработанная в деталях.

Мимоходом, один-единственный раз прилетело и Канилле, но Сварог был уверен, что на сей раз заговорщики решительно ни при чем — утвердившийся на трибуне замшелый старец, герцог Филеас, обрушился на Каниллу за то, что она ввела во всеобщий обиход «развратные наряды». Что у многих присутствующих вызвало лишь иронические улыбки, а то и смешки. Задолго до появления Сварога Филеас был известен как ярый консерватор во всем, что касалось морали и нарядов. Даже прежние «срамотные вырезы» и «куцые платьишки», вошедшие в моду лет пятьсот назад, во времена юности герцога, сурово им осуждались. О чем он имел возможность сокрушаться лишь в частных беседах — но, впервые в жизни получив возможность заполучить столь высокую и официальную трибуну, он выложился по полной программе. Успех его взгляды имели лишь у подобных замшелых ревнителей традиций, коих можно было по пальцам пересчитать. Остальные относились к нему как к безобидному городскому сумасшедшему (в первую очередь, как легко догадаться, женская половина Империи).

Регламента не было, и всякий оратор имел возможность витийствовать сколько душе угодно. Ни аплодисменты, ни свист и шиканье протоколом не дозволялись. Однако средство воздействия на очередного оратора все же имелось, на правом подлокотнике каждого кресла с полдюжины кнопок. При нажатии любой из них над макушкой сидящих вспыхивали шары света, размером с апельсин, цветом выражавшие отношение слушателя к речам оратора — от полного одобрения до категорического неприятия. Примерно через квадранс над головами добрых девяти десятых присутствующих зажглись зеленые в красную полосу шары — не просто неодобрение, а недвусмысленное пожелание оратору закругляться и слезть с трибуны к чертовой матери. Что было вполне понятно: такая вот художественная самодеятельность в равной степени мешала как «партии власти», так и оппозиции.