Я не хотела, чтобы что-то из этого произошло. Я не хотела целовать его, не хотела брать его руку и прижимать к своей груди, как я это сделала, не хотела, чтобы это продолжилось. Но с того момента, как он заключил меня в объятия, утешая меня без каких-либо скрытых мотивов, которые я могла видеть, я почувствовала, что хочу его. Хочу большего комфорта, чем просто его объятия, большего, чем просто плакать в его рубашку.

Я хотела забыться, хотела удовольствия, которое, я знала, он мог мне принести. Я хотела его, и когда я умоляла его прикоснуться ко мне, я увидела на его лице желание, большее, чем что-либо, что я когда-либо видела за всю свою жизнь. Даже Александр не смотрел на меня так, с такой откровенной потребностью, и когда Лиам пробормотал своим хриплым голосом с акцентом, что не знает, сможет ли остановиться, я тоже почувствовала эту потребность.

Я чувствовала это горячее, непреодолимое желание, каждая частичка меня жаждала быть к нему как можно ближе, и я тоже не хотела, чтобы он останавливался. Я хотела его всего, и больше всего на свете, я хотела наконец поцеловать его. В тусклом свете городских огней, в тишине моей комнаты посреди ночи я чувствовала, что, если он уйдет, не поцеловав меня напоследок, я, блядь, умру.

Итак, я поцеловала его — и многое другое. А потом…

Мое сердце сжимается в груди, когда я вспоминаю остальное, чем все закончилось. Я была так потеряна в удовольствии, так поражена тем, как это было чертовски хорошо, горячо, неистово и отчаянно во всех лучших проявлениях, и на одно короткое мгновение я перенеслась назад во времени, в ту ночь в спальне Александра, когда я тоже взяла то, что хотела, убедила его заняться со мной любовью, несмотря на его вину.

С Лиамом все было совсем по-другому, но я вспомнила об Александре, всего на секунду.

И я, блядь, все испортила.

Мне становится дурно, когда я вспоминаю, как выкрикнула имя Александра в середине оргазма, как Лиам застыл, вырываясь от меня мгновение спустя с выражением такого абсолютного, убитого горем ужаса, что я удивляюсь, оглядываясь назад, что он просто не вышвырнул меня после.

На самом деле, его было бы трудно винить.

Теперь я не знаю, как мне смотреть ему в глаза. Я слышу звон посуды в конце коридора и знаю, что он на кухне, готовит завтрак. Я не знаю, чего он хочет, должна ли я выйти туда и присоединиться к нему, как будто ничего не произошло, должна ли я извиниться, должна ли я просто остаться здесь и прятаться, пока он неизбежно не придет и не скажет мне, что хочет, чтобы я ушла и вернулась на Манхэттен. Что-то болезненно сжимается внутри меня при этой мысли. Я была так неуверенна, могу ли я, или должна остаться, а теперь я даже не знаю, хочет ли он этого. Но сейчас, конечно, я ловлю себя на желании остаться, хочу посмотреть, смогу ли я все исправить, может ли между нами быть что-то большее.

Даже такая сломленная, как я знает, что сексуальная химия, какой бы интенсивной она ни была, это не то же самое, что любовь. Но прошлой ночью я почувствовал нечто более глубокое, чем просто желание, потребность, которая зашла дальше, чем просто жажда удовольствия. Что-то, что, если мы позволим этому, может перерасти в нечто гораздо большее.

Мне требуется вся моя сила воли, чтобы не спрятаться в постели, не свернуться калачиком под одеялом и не заплакать, пока снова не усну. Я хочу позволить панике и уверенности в том, что я все испортила, взять верх и позволить себе раствориться.

Вместо этого я заставляю себя откинуть одеяло и встать с кровати. Каждый шаг в ванную, чтобы включить душ и привести себя в порядок, требует колоссальных усилий. Когда я расстроена или напряжена, боль в ногах всегда ощущается намного сильнее, и я чувствую, как мои пальцы скручиваются, рубцовая ткань на подошвах стягивается и причиняет боль. Я снимаю трусики и майку, крепко зажмуриваю глаза при воспоминании о том, как Лиам стягивал их прошлой ночью, и включаю душ, становясь под горячие струи воды, позволяя им каскадом омывать мои волосы, лицо и тело.

Я снова хочу его, так сильно, что это причиняет боль. Я позволяю своим пальцам скользнуть между моих бедер всего на мгновение, ощущая там липкость его спермы, часть которой все еще внутри меня. Интересно, трахнет ли он меня когда-нибудь снова, смогу ли я когда-нибудь почувствовать, как он полностью входит в меня, опускается рядом со мной после, обнимает меня после.

Я принимаю душ так быстро, как только могу, желая увидеть его до того, как у него появится шанс уйти на весь день, и в то же время боясь встретиться с ним лицом к лицу. Но я не могу откладывать это вечно. Я знаю, что чем дольше это будет висеть между нами, тем больше вероятность того, что он просто решит посадить меня на самолет обратно и положить всему этому конец.

Запах завтрака становится сильнее, когда я выхожу, быстро вытираю полотенцем волосы и возвращаюсь в спальню так поспешно, как только могу, спотыкаясь о собственные болящие ноги, когда тянусь за другой парой узких джинсов в комоде и розовым шелковым топом с обтягивающими рукавами. Я заплетаю мокрые волосы в косу, закрепляя их одной из купленных вчера резинок для волос. Затем, когда я понимаю, что больше ничего не могу сделать, чтобы оттянуть неизбежное, я тяжело сглатываю и направляюсь к двери спальни. Лиам ждет сразу за коридором.

Сначала он не поднимает глаз, когда я вхожу в гостиную. Я стою там мгновение, переминаясь с ноги на ногу, прежде чем набираюсь смелости и сажусь на один из барных стульев.

— Лиам, — тихо говорю я, когда он по-прежнему не поднимает глаз, и это выглядит так, словно я ударила его.

Он отшатывается, наконец поднимая взгляд, и его глаза на мгновение расширяются, когда он видит меня, сидящую там, прежде чем его лицо снова становится тщательно непроницаемым.

— Ты проснулась, — говорит он с резкостью в голосе и тянется за одной из керамических тарелок на кухонном столе, поворачиваясь обратно к плите, чтобы наполнить ее едой.