— Товарищ лейтенант... — напомнила о себе женщина.

— Да, да... — Он не находил слов, мучительно покраснел от растерянности и, как-то неуклюже дернувшись, издал нелепый смешок. Постарался было напустить на себя строгость, но покраснел еще больше, стал багровым, даже шея потемнела.

От внимания женщины не ускользнуло волнение лейтенанта. Она скромно отвела глаза, но тот успел заметить в них лукавую искринку и не почувствовал возмущения: слишком невероятным было встретить в толпе беженцев землячку, башкирку, в этой дымящейся от войны далекой стране. Может ли такое быть?!

— Я ведь и сам башкир, — нашелся он наконец.

Женщина вскинула на него испуганные глаза, страшно побледнела.

— Подождите... Я сейчас... Сейчас... — Она опрометью бросилась вверх по гранитным ступенькам.

А люди уже выходили со своими вещами, бросали в кузова машин какие-то узлы, чемоданы и без команды строились в колонну в ожидании очередного приказа. Теперь они были молчаливы, задумчивы, и только молодой паренек, то ли хорват, то ли словак, беспрерывно что-то говорил певучим речитативом. Стихи ли читал, рассказывал ли некую печальную сагу о войне.

— Умом тронулся паренек, — пояснил все тот же итальянец. — Фашисты на его глазах расстреляли мать с отцом, вот и... Из Югославии он...

Кутушев молча всматривался в лица людей, стараясь определить, кто из них был партизаном, кто бежал из концлагеря. Но сделать это было непросто. Лица у всех одинаково усталые, изможденные, глаза глядят с грустной настороженностью, словно не веря случившемуся и ожидая в каждый миг нового удара судьбы. Уж наслышался он про те проклятые концентрационные лагеря. И про знаменитую издевательскую надпись на одном из них говорили: «Iedem das Seine!» — «Каждому свое».

Тут он снова увидел свою землячку и поймал себя на том, что все это время, пока она отсутствовала, невольно думал о ней. Какие злые ветры забросили ее сюда? Кто такая? И почему не подходит к нему, а возится, как нянька, с тем потерявшим рассудок хорватом ли, сербом ли?

Кутушев ловит ее быстрые взгляды в свою сторону, но сохраняет как бы нейтралитет, чтобы, не дай бог, не наткнуться на смешки своих ребят. Может, она держится на расстоянии по той же причине? Скорее всего, так оно и есть. Но как ему хочется постоять с ней наедине! Не важно, говорить или молчать. Даже лучше помолчать. Только смотреть и смотреть в ее большие, по всему, многое видевшие глаза, которые могут рассказать лучше всяких слов. Услышать из ее уст родную речь — здесь, в тысячах километров от отчей земли. И узнать, как она, молодая башкирка, очутилась среди этих несчастных людей.

Вот с такими мыслями шагал он рядом с длинной колонной, возвращаясь назад. Ничего не замечал и не слышал, видел только эту невесть откуда взявшуюся женщину, которая вела под руку того помешанного югослава, и чувство щемящей тоски по родине мешалось с предчувствием чего-то радостно-тревожного. И все так странно и непривычно, словно увидел он в горячем пепле чужой земли живой, нежный цветок с запахом уральских долин.

Но вот женщина оставила того парня на попечение двух беженок и оказалась рядом с Кутушевым. Назвали друг другу себя:

— Кутушев, Мансуром зовут.

— Нурания... Странное имя, да?

— Редкое, — согласился Мансур. — Но красивое. Прекрасное имя.

Нурания взглянула искоса — шутит или всерьез? Улыбнулась как тогда, при первой встрече, чуть виновато и, наверное почувствовав, чего в разговоре с ней ждет этот лейтенант, в нескольких словах рассказала свою историю. Муж ее служил на границе начальником заставы, одним из первых принял бой с фашистами. Двое суток сдерживали пограничники натиск противника и почти все полегли. Ну, а Нурания попала в плен. Батрачила в Баварии. Когда стало невтерпеж, бежала...

Рассказывала она сухо, без подробностей, то и дело нервно вздрагивая, и Кутушев понял, что разговор этот дается ей нелегко. Потому поспешил перевести разговор, даже пошутил не очень ловко:

— В другой раз никуда бы не отпустил тебя. Жаль, пути-дороги у нас разные...

Она вновь испытующе посмотрела на него, как бы желая угадать, сколько в его словах искреннего, а сколько от шутки. Он ответил ей серьезным взглядом, хотя и с оттенком смущения.

На том и расстались. Впереди замаячили первые дома окраины. Беженцев принял комендантский взвод, и лишь на второй день Кутушеву удалось менее десяти минут поговорить с Нуранией.

Вид у нее был пасмурный. Разговор не клеился. Она смотрела вниз, тихо вздыхала, на все отчаянные попытки Кутушева узнать хоть какие-то подробности ее судьбы, ее планов на будущее отвечала односложно, с полушутливой горькой усмешкой:

— Все в руках аллаха!

— Куда же теперь?

— Я уже сказала...

Все же сдалась настоянию Кутушева, адрес свой деревенский дала.

— Ответишь, если... — спросил он, взяв ее за руку.

— Если... — грустно повторила она. — Если...