— Как ни уговаривала я, как ни сердилась, не захотела Нурания отвечать на твои письма. Оба без ответа оставила.

— Почему же?

— Будто не понимаешь! — вздохнула Залифа. — После всего, что пережила бедняжка, до писем ли ей? Ведь подумать страшно... А так, кажется, хорошо о тебе думает. Вспоминала. Но что с того?.. Ты мне честно скажи: просто так, из баловства, приехал или это... теплое чувство к ней имеешь?

— Хочу увезти ее с собой, — ответил Мансур.

Уверенность в его голосе ошеломила Залифу.

— Аллах милосердный! — всплеснула она руками. — Как я ее отпущу из родного аула да в чужие края? Думаешь, меня дурная кобыла лягнула в голову? Нет, нет! Я ведь считала, что и письма-то свои ты писал потехи ради. Как же — баба молодая, красивая...

— Но...

— Не перебивай! — разошлась она не на шутку. — Увезешь ты ее, а там вдруг обидишь, прошлым упрекнешь или остынешь. Не жить ей тогда! Об этом подумал? Женщина — не игрушка. Она ведь только-только начинает в себя приходить, к нам привыкать. Не надо, Мансур, оставь, не трави ей душу!

От этого напора его бросило в жар:

— Но, енге...

— Во, гляди-ка, он уже меня в родственницы произвел!— воскликнула она, погрозив пальцем.

— Да ты послушай! — начал сердиться Мансур. — Ей что же, до старости у тебя жить? И то, что я никого не хочу видеть, кроме нее, — тоже не в счет? Зря сомневаешься, я постараюсь, чтобы ей хорошо было.

— Ой, не знаю, не знаю, к добру ли это. Хоть режь, не лежит душа, — всплакнула Залифа. — Боюсь я за нее, как бы не зачахла без меня...

— Но и ты скажи свое слово.

— Я-то скажу, не враг ей... — тихо проговорила она, почему-то оглядываясь по сторонам. — Только вот как сельсовет посмотрит на это. Председатель-то наш изводит Нуранию своими придирками. То сам заявится и начнет приставать со всякими вопросами: не получала ли там, в Германии, задания против нашей страны да нет ли тайной связи с кем, то вызовет к себе. И участковый, зараза, как приедет в аул, все вынюхивает, людей спрашивает, не говорит ли Нурания чего лишнего. Сердца у них нет...

Мансур ушам своим не поверил. За что эти люди измываются над несчастной женщиной? Жена красного командира, прошедшая все круги фашистского плена, потерявшая все самое дорогое и чудом выжившая — как она может замыслить недоброе к своей стране?!

— Сволочи! — Стиснув зубы, он еле сдержал свой гнев. — Ничего, это я улажу. Сегодня же...

— Разве что... Но будь осторожен с ними. А с Нуранией поговори сам. Может, судьба ей с тобой быть. Не буду же я ее запирать на замок, если захочет уехать...

— Не тревожься, енге. Осенью приедешь к нам, посмотришь, — сказал Мансур, чувствуя, что она, кажется, сдается.

— То-то я подумала, не зря, мол, приехал этот Мансур, — запричитала Залифа. — Помни, ради аллаха, сердце кровью изошло у нее. Карточку, на которой она снялась с мужем и двумя близнецами, прячу от нее. Как увидит, бьется в слезах и ходит сама не своя целыми днями, словно рассудком повредилась...

Мансур направился в сельсовет.

Председатель, человек лет тридцати, с глубоким шрамом на щеке, в поношенном сером пиджаке и заправленном в солдатские сапоги синем галифе, встретил его хмурым недоверчивым взглядом.

— Привет фронтовику! — бодро приветствовал Мансур представителя власти.

Тот кивнул, молча показал ему на стул. Выслушав Мансура, криво усмехнулся:

— Вот, значит, какой ты, товарищ Кутушев. Знаем, знаем...

— Каким образом? — удивился Мансур.

— Письма писал? — ощерился председатель.

Так! Выходит, письма, прежде чем попасть к Нурании, побывали в сельсовете, а может быть, и еще где. Но спорить по этому поводу было бессмысленно. Мансур перешел к делу.

— А на это, дорогой товарищ, надо в другом месте брать разрешение. Сам понимаешь, Нурания — лицо поднадзорное.

— Ты — власть, тебе и решать, — улыбнулся Мансур, хотя единственным его желанием было схватить этого индюка за шиворот и шмякнуть лбом об стол. — Позвони в то... другое место.

Председатель все пыхтел и важничал, оглядывая его с ног до головы, и вдруг признался:

— Там уже известно, что ты приехал, но не знают, с какой целью... Давай договоримся: ты иди, посиди у крыльца на скамейке, а я позвоню по телефону... Учти, делаю это исключительно как фронтовик ради фронтовика. За это по головке не погладят!