Шрифт:
— Ах ты боже мой, не говорят мне, скрывают что-то... Оказывается, в Москву тебя отправляют. Что бы там могло случиться?
Не говорят, значит. Но тут и без того ясно как день, просто так в Москву отправлять не станут старого человека. «Анвар», — мелькнуло в мыслях. Вот оно, случилось...
И парень-практикант, прилетевший на замену, и пилот ничего не могли объяснить, только плечами пожимали: «Велено доставить». Да, да, быстрее надо добраться до конторы...
Пока он наспех объяснял практиканту его временные обязанности да наказывал сестре, чтобы на ночь запирала амбар с козой и убрала подальше ружье, потому что ручаться за молодых нельзя, — грязно-зеленый вертолет яростно загудел, завертел стрекозьими крыльями, а стоило Мансуру подняться в кабину, тут же взвился над хутором и понесся на запад.
Через четверть часа Мансур вошел в контору, и Савельев вручил ему телеграмму.
— Не откладывая садитесь вон в тот «уазик», чтобы поспеть на вечерний поезд. Утром проснетесь в Уфе, а там дневным самолетом в столицу. — Сказал — как отрубил и протянул на прощание руку, отсекая всякие расспросы.
Какой бы спешной ни была дорога, Мансур упросил водителя завернуть на деревенское кладбище. Не может он уехать, не постояв у могилы Нурании и не укрепив свой дух в мысленном разговоре с ней.
«Здравствуй, Нурания!» — прошептал Мансур, опускаясь на колени возле невысокого могильного камня, вытесанного им самим из плоского плитняка. Он мог бы поставить у изголовья покойной памятник не хуже других. Нет, не поставил. Не от скупости — от внутренней скромности, из чувства протеста тем ловкачам, которые сбежали в трудные для колхоза дни в города, а потом понаставили крикливые дорогие памятники на могилах своих родителей, в одиночестве скончавшихся от тоски и болезней. Вину ли свою хотели смыть, долги ли неоплатные думали оплатить? Или богатством своим решили блеснуть перед односельчанами? Приходилось слышать Мансуру, как хвастались эти ловкие, хваткие люди, приезжая в аул: мол, во столько-то сотен обошелся памятник, знай, мол, наше бескорыстие! Можно подумать, добрую лошадь приобрели.
Бог с ними, поставили и поставили. Уж если при жизни эти усопшие старики и старухи хлебнули горя через край, то хоть праху их досталось уважение. И то сказать: чем лучше поросшие бурьяном и сровнявшиеся с землей заброшенные могилы? Тоска, уныние сплошное от вида таких могил. Известно ли кому, чьи останки лежат в них? И будет ли кто искать их через десять — пятнадцать лет? Жили когда-то люди на свете в безвестности, мыкали горе и ушли в небытие, словно и не было их вовсе. По приметам Мансура, поодаль от тропы, за оградой, могила Зиганши. Этого злодея, жившего без чести и совести, никто сейчас и не вспомнит. А ведь умер-то всего два года назад! Да что там чужие люди — собственные дети Зиганши забыли дорогу в аул.
Чуть дальше покоится старуха Сарбиямал, соседка Мансура. И тоже могила неухоженная. Стоит за это постыдить дочь покойной — Марфугу, что живет теперь в Каратау, да и старшую при случае взгреть. Не то Гашуре в свое время достало ума превратить отчий дом в дачу, а лучше сказать — в вертеп, и все лето пировать да куражиться с городскими друзьями. Но чтобы привести в порядок могилу матери... А ведь вся жизнь Сарбиямал прошла на колхозной работе, в бедности и неусыпных заботах о куске хлеба для пятерых дочек-сирот. Еще в молодости оставшись вдовой, она выходила, поставила их на ноги. Как можно забывать такого человека!..
От Гашуры мысли Мансура сами собой скакнули к ее сыну Марату. «Эх, Марат, Марат! И на твою юную голову свалилось столько бед и напастей, что хватило бы на век взрослого человека. Не поняли тебя родители, не до того им было. Мысли у них не шли дальше крикливого, напоказ, достатка, желания переплюнуть других. А в итоге? Чуть было не сломали судьбу единственного сына...»
Простой уральский камень почти тридцать лет венчает поросшую изумрудной травой могилу Нурании. Дорогие многосотенные памятники потрескались по краям, выщерблены кусками, а этот стоит неколебимо, словно от самого себя получая стойкость и неубывающую силу. Ни свирепые морозы, ни жара и ливни — все нипочем.
Мансур вытянул руку, осторожно погладил зеленую травку, укрывшую приземистый холмик, и тут же заметил, что стебель юшана [1] , вырванный им в прошлом году, появился снова. Вот так каждый год: он вырывал, а стебель упрямо прорастал из остатков корня. И Мансур сдался. «А вдруг в этом есть какой-то тайный смысл?» — усмехнулся он не без суеверного чувства.
— Это я, Нурания... — зашептал Мансур. — Опять нам что-то грозит. Но ты не волнуйся. Лишь бы сердце выдержало, а там уж я... Да, да, Нурания, прорвемся, не сомневайся.
1
Юшан — горькая степная полынь.
«Прорвемся!» — его любимое выражение. Его клич и пароль, поддерживающие в трудную минуту.
Забыв вытереть повлажневшие глаза, он поднялся на ноги, постоял будто в нерешительности и не спеша зашагал прочь. Горькая усмешка застыла на губах Мансура. Он с удивлением думал об упорстве полынного стебелька...
2
Не зря сказано: мы предполагаем, бог располагает. В данном случае бог — закон дороги. Мансур рассчитывал к утру добраться до Уфы, оттуда два с небольшим часа воздушного пути — и Москва. Но дорога диктовала свои законы. Кому только ни показывал Мансур злополучную телеграмму, как ни доказывал, то унижаясь, то кому-то чем-то грозя, — ничто не помогло: билет на самолет достать ему не удалось.