И после пира почётного

(не отправлять же

Добрыню голодного),

опосля застолий могучих,

пошёл богатырь, как туча,

на леса, на поля, на болота:

— Ну, держись этот кто-то,

вор, разбойник, паскуда!

Я еду покуда.

А пока былинный ехал,

ворон чёрный не брехал,

наблюдая с вершины сосны:

в какую же сторону шли

богатырские ноги

в сафьяновой обуви?

И взмахнув крылом,

полетел не к себе в дом,

а на Сорочинскую гору,

до самого дальнего бору.

Там в глубокой пещере,

за каменной дверью

сидит змей Горыныч о семи головах,

семи жар во ртах,

два волшебных крыла и лапы:

дев красных хапать!

Как нахапается дев,

так и тянет их во чрев,

переварит и опять на охоту.

На земле было б больше народу,

если б не этот змей.

А сколько он сжёг кораблей!

Но это история долгая.

Царица Забава ж невольная

в подземелье у змея томится.

Горыныч добычей гордится,

обхаживает Путятичну,

замуж зовёт, поглаживает,

кормит яблочками наливными

да булочками заварными,

а где их ворует, не сказывает.

Забавушка животине отказывает,

замуж идти не хочет.

В ответ змей судьбу

плохую пророчит

на всю Рассею могучую:

— Спалю дотла! Получше ты

подумай, девица, да крепко.

Зачем тебе надо это?

Ни изб, ни детей, ни пехоты,

ни торговли купчей, охоты.

Лишь пустое выжженное поле.

От татар вам мало что ли горя?

А пока Забава раздумывала,

чёрный ворон клюнул его,

дракона злого, за ухо:

— И на тебя нашлась проруха —

удалой Добрынюшка едет,

буйной головушкой бредит,

мол, зарубит он

ту ведьму или навью,

что украла племянницу княжью!

Сощурился Горыныч, усмехнулся,

в бабу Ягу обернулся:

— Коли хочет Никитич бабу,

значит, с Ягой поладит, —

и юркнул в тёмны леса.

Добрыню же кобыла несла

да говорила:

— Чую, хозяин, я силу

нечистую, вон в том лесочке.

— Но, пошла! — богатырь по кочкам

в сторону прёт другую,

не на гору Сорочинскую, а в гнилую

сахалинскую гиблую долину,

где я, как писатель, сгину

и никто меня не найдёт.

Вот туда конь Добрыню несёт.

Ай, леса в той долине тёмные,

но звери там ходят гордые,

непокорные, на люд не похожие,

с очень гадкими рожами.

Если медведь,

то обязательно людоедище;

если козёл, то вреднище;

а ежели заяц с белкой,

то вред от них самый мелкий:

всю траву да орехи сожрали —

лес голый стоит, в печали.

Вот в эти степи богатырь и въехал.

На ветке ворон не брехал.

В народ в селениях не баловался,

а у моря сидел и каялся

о том, что рыбу всю они повытягали,

стало нечего есть. Выли теперь

и старые времена поминали,

о том как по морю гуляли

киты могучие, да из-за тучи

бог выглядывал робко:

«Как поживает холоп тот?»

— Какой-такой БОГатырь, как наши?

— Ну не, наши то краше:

деревенски мужики

и сильны, да и умны!

А богатырь лишь

на локоть их выше,

он чуть поболее крыши!

— Врёшь, он как гора,

я видел сам БОГАтыря!

Вот вы БОГАтыря ругаете,

а сами, поди, не знаете,

шеломом он достаёт

до солнца могучего,

головой расшибает тучу за тучею,

ногами стоит на обоих китах,

а хвост третьего держит в руках!

Вот на третьем то киту

я с вами, братья и плыву!

Тёрли, тёрли рыбаки

свои шапки:

— Мужики,

уж больно мудрёно,

то ли врёшь нескладёно.

Наш кит, получается,

самый большой?