Если меня сейчас стошнит, то сами будут виноваты.

— А кто ж ты ещё, — буркнул Ойгон из самого дальнего угла аила.

Братья стояли, прижавшись к хлипким дверям из коры, готовые бежать или биться, если я сейчас превращусь в злого духа и наброшусь на шаманку.

Но минуты шли, а в духа я почему-то не превращался.

Накружившись, шаманка плюхнулась у очага, обессиленная, и Майя налила ей питья из бурдюка, что стоял в углу.

— Смотрел на меня? — спросила шаманка, отпив из круглой глиняной чашки. — Видел, как твоя душа плясала вместе со мной? Видел судьбу свою? Что теперь про себя скажешь?

Я мотнул головой: правда тут была не нужна, всё равно не поверят.

— Откуда сюда пришёл? — рассердилась шаманка. — На чьей стороне бился? Говори! А то посажу душу в бубен и унесу к корням дерева, что растёт у порога нижнего мира! Мёртвым — не место среди живых!

Майа вскрикнула и закрыла лицо рукавом.

Похоже, только одна она мне и верила хоть чуть-чуть. Братья хмурились. Ойгон даже вытащил меч из ножен, хотя приближаться ко мне не собирался.

Нужно было срочно что-то соврать, но что?

— Я не дух! — Это признание далось мне легко. — Я воин… Но…

Вот тут я запнулся. Я и в самом деле был воином, хотя убили меня во время другого сражения, в другом мире. (Если так, конечно, бывает.)

Дальше пошло труднее, уж больно я не люблю врать.

— Мне просто память отшибло. Совсем ничего не помню. Я очнулся здесь и сначала не понимал вашего языка. А потом почему-то понял.

— Ну и что это значит, кама? — спросил Ойгон, обращаясь к шаманке.

— Может, ты спустился с Закатных гор? — подсказал Темир. — Может, ты враг нашего рода?

— Откуда мне знать?

Этот мир был совсем незнакомым, уж лучше было идти в полный отказ, чтобы не поймали потом на слове.

— Злым духом он быть не может, — пояснила шаманка, подумав. — Я видела, что душа у него имеется. Но она — чужая ему.

— Как это? — встрепенулась Майа.

И заулыбалась, словно услышала добрую весть.

— Был юный воин на поле сражения, — развела руками шаманка. — Он получил тяжёлые раны в смертельной битве, и душа его ушла в нижний мир. Но там она заспорила с духами и спорит теперь. Я слышала, как она плачет и кричит во тьме.

— А это тогда кто? — Ойгон опасливо посмотрел на меня. — Кто он?

Братья слушали шаманку внимательно. Да и я засомневался: шарлатанство ли её пляска? Может, она и в самом деле видела что-нибудь этакое? Ведь, если верить сну, душа Камая и в самом деле была сейчас в другом мире. А моя душа — только гостит в этом.

— А он… — шаманка вытерла рукавом выступивший пот. — Другой воин. Из тех, чьи души бродят у самых корней древа и не могут пока уйти в нижний мир. Три дня мы звали душу этого воина назад. Но вернулась не та. Чужая.

— Но он человек? — уточнил Ойгон. — Не дух? Разве так бывает?

— Бывает, — кивнула шаманка. — Было, давно. — Она пошевелила угли. — Есть песня про Той-Мергена, где очнулся он сразу на четырёх углах света и видел мир наш от корня и до вершины. И видел он души воинов, не окончивших битвы. Стояли они у корней и ждали, чтобы Той-Мерген позвал их вернуться и биться снова. Вот я и позвала душу воина, битва которого ещё не окончена.

— И что теперь делать? — нахмурился старший брат и вбросил меч в ножны.

Он поверил.

— Сильного шамана искать, чтобы поменял души местами, — сказала шаманка. — Я старая, не смогу уже спуститься так глубоко.

Ойгон — он всё-таки был смелым парнем, я видел, как кривилось его лицо — подошёл ко мне и сдёрнул одеяло.

Я с удивлением увидел ногу, что совершенно подходила к голосу.

Мальчишке с такой ногой было не больше двенадцати-тринадцати лет. Этакий подросток, но не заматеревший ещё, а едва начинающий борзеть.

Ойгона, однако, занимали совсем не мои детские ноги. Он взялся разматывать тканевую повязку на груди.

Майа тоже приблизилась. Это она ухаживала за моими ранами и перевязывала их.

— На рёбрах — следы от когтей, — сказал Ойгон, убрав пропитанную маслом ткань. — Но это не барс, а дракон или очень крупный медведь. А рана, что на левой груди — нанесена мечом. И тот, кто нанёс удар — метил в сердце. Лезвие ровно вошло между рёбер. Так почему же ты жив?

Старший брат уставился на меня с подозрением.

Я молчал — мне было плохо видно, что там за раны. Косился, силился разглядеть — но боль и полутьма не давали.