Где они растут, эти розы?

Аннотация

«Ты была скромна и вместе с тем решительна, ты не сомневалась ни в своём даре, ни в правильности своего видения. Твёрдой рукой ты правила рисунок своих стихов, придирчивым ухом вслушивалась в их музыку. Ничто несовершенное, лишнее или неуместное не портило впечатления от твоей работы. Словом, ты была художником. И потому, даже когда ты бряцала колокольчиками просто так, чтобы отвлечься, тебя навещала пламенная гостья, благодаря которой слова в стихотворных строчках плавились, становясь единым целым, так что выудить их оттуда не сумела бы ничья рука», – писала о знаменитой английской поэтессе Вирджиния Вулф. Сестра легендарного художника-прерафаэлита Д.Г. Россетти, Кристина сумела самостоятельно достичь известности, завоевав значительное место среди поэтов викторианской эпохи. Классическое изящество, тонкая лиричность, звучность и певучесть отличают «прерафаэлитские шедевры» Кристины Джорджины Россетти, а блистательный перевод, выполненный Марией Лукашкиной, как нельзя более точно передаёт все нюансы произведений поэтессы.

* * * Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность. Вирджиния Вулф Я – Кристина Россетти Пятого декабря 1930 года Кристина Россетти отпразднует свой столетний юбилей, или, правильнее сказать, праздновать её юбилей будем мы – читатели. Чествование со всеми подобающими речами вызвало бы у Кристины чувство острой неловкости, потому как женщиной она была робкой. Тем не менее юбилея не избежать; время неумолимо; говорить о Кристине Россетти мы должны. Перелистаем страницы её жизни; почитаем её письма; вглядимся в её портреты; посудачим о её болезнях, кои отличались разнообразием; наконец, погремим ящиками её письменного стола – большей частью пустыми. Не начать ли с её биографии – что может быть занятнее, чем биография писателя? Многие испытали на себе очарование таковых. Откроем книгу «Жизнь Кристины Россетти», написанную компетентной мисс Сандерс, – и с головой погрузимся в прошлое. Будто в распахнутом чёрном ящике иллюзиониста, мы увидим кукол – уменьшенную во много раз копию людей, живших сто лет тому назад. Всё, что от нас потребуется, – это смотреть и слушать, слушать и смотреть, и куклы, возможно, начнут двигаться и говорить. И тогда мы примемся расставлять их и так и этак, между тем как, будучи живыми людьми, они не сомневались, что могут идти куда им заблагорассудится; мы будем видеть в каждом их слове особенный смысл, о каком они и не подозревали, говоря первое, что приходит им в голову. Что поделаешь, читая биографию, мы всё видим несколько в ином свете. Итак, мы в Портленд-Плейс, на Хэллам-стрит, в 1830-е годы; а вот и семейство Россетти – отец, мать и четверо ребятишек. Хэллам-стрит того времени нельзя назвать фешенебельной, и на доме лежит отпечаток бедности, однако это ровным счётом ничего не значит для Россетти, ведь их, итальянцев, нимало не заботят условности и правила, которыми руководствуется так называемый средний класс Англии. Россетти живут обособленно, одеваются как считают нужным, принимают у себя бывших соотечественников, среди которых и шарманщики, и нищие, сводят концы с концами уроками и сочинительством, а также другим случайным заработком. Мы видим и Кристину – чем старше она становится, тем дальше отстоит от семейного круга. И дело не в том, что ребёнок она тихий, склонный к созерцанию, будущий писатель со своим особенным миром, умещающимся в его голове, – гораздо большую роль тут играет чувство преклонения, которое она испытывает перед старшими, столь знающими и образованными. Но вот приходит время наделить Кристину подругами и сказать, что она не любит наряжаться и питает отвращение к балам. Ей безразлично, как она одета. Ей симпатичны друзья, бывающие у её братьев, а также сборища, на которых молодые художники и поэты обсуждают будущее устройство мира. Порой их разговоры забавляют её, ведь степенность причудливо сочетается в ней с эксцентричностью, и она не упустит случая посмеяться над тем, кто самовлюблённо считает себя важной персоной. И хотя она пишет стихи, в ней нет и следа той тщеславной озабоченности, которая присуща начинающим поэтам; стихи складываются в её голове сами собой, и её не беспокоит, что скажут о них другие, ведь в том, что эти стихи хороши, она уверена и так. Её восхищают родные: мать, такая спокойная и простая, искренняя и проницательная; старшая сестра Мария, не имеющая склонности ни к рисованию, ни к сочинительству, но, может быть, оттого столь энергичная и хваткая в житейских делах. Даже отказ Марии посетить Египетский зал в Британском музее, вызванный опасением, как бы её посещение ненароком не совпало с днём Воскресения, когда посетителям Египетского зала неприлично будет глазеть на мумии, обретающие бессмертие, – даже эта рефлексия сестры, пусть и не разделяемая Кристиной, кажется ей замечательной. Конечно, нам, находящимся вне чёрного ящика, слышать такое смешно, однако Кристина, оставаясь в нём и дыша его воздухом, расценивает поведение сестры как достойное высочайшего уважения. Если бы мы могли, мы бы увидели, как в самом существе Кристины зреет что-то тёмное и твёрдое, как ядро ореха. Это ядро, несомненно, вера в Бога. Мысли о божественной душе овладели Кристиной, когда она была ещё ребёнком. Тот факт, что все шестьдесят четыре года своей жизни она провела на Хэллам-стрит, в Эйнсли-парк или на Торрингтон-сквер, не более чем видимость. Настоящая её жизнь протекала в другом, весьма причудливом месте, где душа стремится к невидимому Богу – для Кристины это был Бог тёмный, Бог жестокий, Бог, объявивший, что ему ненавистны земные удовольствия. Ненавистен театр, ненавистна опера, ненавистна нагота; оттого художница мисс Томсон, подруга Кристины, вынуждена была сказать, что обнажённые фигуры на её картинах нарисованы «из головы», а не с натуры. Кристина простила обман, пропустив его, как и всё, что происходило в её жизни, через клубок душевных мук и веры в Бога, гнездившийся у неё в груди. Религия вмешивалась в жизнь Кристины до мелочей. Религия подсказывала ей, что играть в шахматы нехорошо, а вот в вист или криббедж – можно. Религия вмешивалась и в те важные вопросы, которые должно было решать её сердце. Художник Джеймс Коллинсон [1] , любивший её и любимый ею, был романо-католиком. Она согласилась стать его женой, лишь когда он примкнул к англиканской церкви. Терзаясь сомнениями, будучи человеком ненадёжным, он накануне свадьбы всё же вернулся в римско-католическую веру – и Кристина разорвала помолвку, пусть это разбило её сердце и бросило тень на всю её последующую жизнь. 1 Джеймс Коллинсон – английский живописец Викторианской эпохи, член Братства прерафаэлитов с 1848 по 1880 г. Годы спустя новая – лучше первой – перспектива семейного счастья замаячила перед Кристиной. Ей сделал предложение Чарльз Кэли, – но увы! – этот эрудированный господин в застёгнутом не на те пуговицы платье, который перевёл для ирокезов Евангелие и справлялся у дам на званых вечерах, знают ли, что такое Гольфстрим, а в качестве подарка преподнёс Кристине заспиртованную морскую мышь в баночке, – этот господин, разумеется, был вольнодумцем. Ему, как и Джеймсу, Кристина отказала. И пусть, по её признанию, «не было женщины, которая любила бы мужчину сильнее», стать женой скептика она не могла. Ей, обожавшей «курносых и мохнатых» – вомбатов, жаб и всех мышей на Земле, – называвшей Чарльза «мой канюк бескрылый» или «мой любимый крот», невозможно было разрешить кротам, канюкам, мышам или чарльзам кэли подняться на свои небеса. В тот чёрный ящик можно глядеть долго. Нет конца странностям, причудам и курьёзам, заключённым в нём. Но стоит задуматься, какой тайный уголок этого ящика мы ещё не исследовали, нам даст отпор сама Кристина Россетти. Представьте себе, что рыбка, природной грацией которой мы любуемся – заплывает ли она в заросли тростника или нарезает ли круги вокруг камня, – вдруг бросается на стекло аквариума и разбивает его. Подобное случилось во время чаепития у миссис Тэббс – в числе гостей там оказалась Кристина Россетти. Что послужило поводом, мы в точности не знаем. Возможно, кто-то в легковесно-небрежном тоне, который пристал подобным чаепитиям, отозвался о поэзии или поэтах. Как бы там ни было, ко всеобщему удивлению, маленькая женщина в чёрном платье поднялась с кресла, вышла на середину комнаты и, торжественно объявив всем: «Я – Кристина Россетти!», – возвратилась на своё место. Слова сказаны – стекло на наших глазах разбилось. «Да, – означают эти слова, – я поэт. А вы, делающие вид, будто отмечаете мой юбилей, нисколько не лучше тех, кто пил чай у миссис Тэббс. Вы интересуетесь ничего не значащими подробностями моей жизни, гремите ящиками моего письменного стола, смеётесь над Марией, над мумиями и над моими сердечными делами, а между тем всё, что я хотела бы вам о себе рассказать, находится здесь, в этом зелёном томике. Это избранные мои стихи. Купите их за четыре шиллинга и шесть пенсов. Прочитайте». – И она снова усаживается в кресло. Какие непримиримые идеалисты эти поэты! Поэзия, они утверждают, не имеет ничего общего с жизнью. Мумии и вомбаты, Хэллам-стрит и омнибусы, Джеймс Коллинсон и Чарльз Кэли, заспиртованная морская мышь в баночке, мисс Тэббс, Торрингтон-сквер и Эйнсли-парк – всё это, включая религиозные догмы, весьма относительно, не имеет ценности, мимолётно, эфемерно. Существует только Поэзия, вопрос лишь в том, хороша она или плоха. И ответить на него возможно не сразу, а лишь по прошествии времени. Не так уж много путного сказано о Поэзии с тех самых пор, как она существует. Современники, как правило, ошибаются в своих оценках. Почти все стихотворения, включённые в собрание сочинений Кристины Россетти, были когда-то отвергнуты редакторами. Годовой доход, который она имела от стихов, на протяжении многих лет не превышал десяти фунтов, тогда как книги Джин Инджелоу, о которых она отзывалась саркастически, выдержали восемь прижизненных переизданий. Были, разумеется, в окружении Кристины Россетти поэты и критики, к суждениям которых можно было и прислушаться, но даже они подходили к стихам Кристины с весьма различной меркой. «Ничего лучше в поэзии создано не было!» – восклицает об этих стихах Суинберн, восхищаясь «Рождественским гимном», который «жжёт как огонь и проливается лучами солнечного света, звучит как шум морских волн со всеми их аккордами и каденциями, недоступными ни арфе, ни органу, а также отдаёт многократно усиленным эхом, доносящимся с небес». За Суинберном дадим высказаться профессору Сейнтсбери, который подвергнет всестороннему изучению главное произведение Кристины – поэму «Базар гоблинов» – и сделает вывод, что метр его правильнее всего будет определить как скельтонический, с примесью так называемых дурных стишков, и что в нём присутствуют разные стихотворные размеры, известные со времён Спенсера и пришедшие благодаря Чосеру и его последователям на смену деревянному грохоту силлабического стиха. Сейнтсбери обратит наше внимание и на нерегулярность стихотворных строк поэмы, свойственную пиндарическим стихам конца семнадцатого – начала восемнадцатого века, а также безрифменным стихам Фрэнка Сейерса и Мэтью Арнольда. Выслушаем и уважаемого сэра Уолтера Рэли: «О такой совершенной поэзии невозможно читать лекцию, как невозможно долго говорить о воде, лишённой примесей. Говорить надо о поэзии поддельной, застойной или мутной от песка. Единственное, на что я способен, читая совершенные стихи, это плакать». Что ж, приходится признать, что существуют по крайней мере три критические школы. Первая учит вслушиваться в музыкальный рокот поэтических волн, вторая исследует их метр, третья предлагает плакать от восторга. Следование сразу трём школам заведёт нас в тупик. Не лучше ли сосредоточиться на самих стихах и описать, пусть запинаясь, что мы сами ощущаем после их прочтения? В моём случае это: «О Кристина Россетти, я должна со стыдом признать, что, хотя знаю многие твои стихи наизусть, я не прочла все твои книги от корки до корки. Я не подражаю тебе в своей литературной работе и ничего не знаю о том, как оттачивалось твоё мастерство. Я сомневаюсь, оттачивалось ли оно вообще. Ты была из тех поэтов, что послушны лишь инстинкту. Ты смотрела на мир под определённым углом. Ни годы, ни общение с мужчинами, ни чтение книг ни в малейшей степени не поколебали твоей точки зрения. Ты откладывала в сторону книгу, если она не согласовалась с твоей верой, ты избегала людей, которые могли бы пошатнуть её. Наверное, в этом была своя мудрость. Твои инстинкты были столь непоколебимы, чисты и сильны, что благодаря им ты создавала стихи, ласкающие ухо, как мелодии Моцарта или напевы Глюка. И при всей своей гармонии твои стихи были сложны: в звуках твоей арфы слышалось одновременное звучание нескольких струн. Как все пишущие инстинктивно, ты остро ощущала красоту окружающего мира. Твои стихи были наполнены „золотой пылью“, „огоньками сладчайшей герани“, твой глаз подмечал и „бархатные макушки“ камыша, и „стальные доспехи“ ящерицы. Сама того не сознавая, ты воспринимала мир с чувственностью, достойной прерафаэлитов и неподобающей той англокатоличке, какой ты была. Впрочем, ты расплатились с той католичкой сполна постоянством и печалью своей музы. Та сила, с какой давила на тебя вера, не давала упорхнуть ни одной из твоих песен. И своей цельностью твой литературный труд обязан, должно быть, этой вере. Печаль, сквозившая в твоих стихах, обязана ей же: твой Бог был жестоким Богом, твой венец был терновым. Как только ты начинала славить красоту, что открывалась твоему глазу, твой разум напоминал тебе, что эта красота тщетна и преходяща. Смерть, страх забвения, желание отдохнуть накатывали на твои песни тёмной волной. Однако в этих песнях мы слышим и радостный смех, и шум дождя, и топоток звериных лап, и гортанные выкрики грачей, и сопенье-пыхтенье-хрюканье „курносых и мохнатых“. Ты вовсе не была святой. Ты сидела, вытянув ноги, ты щёлкала кого-то по носу. Тебе ненавистны были пустословие и отговорки. Ты была скромна и вместе с тем решительна, ты не сомневалась ни в своём даре, ни в правильности своего видения. Твёрдой рукой ты правила рисунок своих стихов, придирчивым ухом вслушивалась в их музыку. Ничто несовершенное, лишнее или неуместное не портило впечатления от твоей работы. Словом, ты была художником. И потому, даже когда ты бряцала колокольчиками просто так, чтобы отвлечься, тебя навещала пламенная гостья, благодаря которой слова в стихотворных строчках плавились, становясь единым целым, так что выудить их оттуда не сумела бы ничья рука». Так уж странно устроен мир и такое чудо эта Поэзия, что некоторые из стихов Кристины, написанные в маленькой задней комнате, не понесут никакого урона, в то время как мемориал принца Альберта покроется пылью и обратится в прах. Будущие поколения будут петь: «Когда я умру, мой милый…» или: «Моё сердце – поющая птица…» в то время как на месте Торрингтон-сквера вырастет коралловый лес и рыбки будут сновать в окне, у которого Кристина стояла когда-то, и на бывших мостовых будет расти трава, а вомбаты и крысы забегают на своих мягких лапках по зелёному ковру там, где прежде были проложены железнодорожные рельсы. Размышляя о том и возвращаясь к биографии Кристины: будь я на чаепитии у миссис Тэббс, при виде маленькой пожилой женщины, поднявшейся со своего кресла и вышедшей на середину комнаты, я бы совершила нечто из ряда вон – сломала бы нож для разрезания бумаг или разбила бы чайную чашку в неуклюжем порыве восхищения, когда она сказала: «Я – Кристина Россетти». Лирика Собирают яблоки Весною, украшая свой наряд, Я обрывала яблоневый цвет, А осенью, придя с корзиной в сад, Увидела: на ветках яблок нет. С пустой корзиной возвращалась я, Держалась от других чуть-чуть поодаль. Соседи дружно славили меня, Подруги меж собой шутили вдоволь. Победно распевая на ходу, Шли две мои сестры – Джанет и Милли. Их яблоки – крупнее всех в саду! — Так ароматны, так прекрасны были! Гертруда – неохватные бока — Окликнула меня, смеясь мне в спину. Мужская, очень сильная рука Несла её тяжёлую корзину. Ах, Вилли, Вилли, неужели те Обычные плоды былого лета Ты предпочёл любви и красоте, Не помнишь больше яблоневого цвета? По этой же тропинке мы брели, В душистые цветы упрятав лица… Но яблони давно уж отцвели — И это время вновь не возвратится. Похолодало к ночи… Надо мной Сова ночная ухала, кружила. Все возвратились парами домой, А я – я возвращаться не спешила. Взгляни назад Взгляни назад – не жалуясь, не плача… Дорога плавно движется на скат. Под вечер она выглядит иначе, Взгляни назад! Ты видишь облака в лучах заката? Малиновые, розовые – в ряд! Мы тучами считали их когда-то… Взгляни назад! О сердце, что привыкло молотить, И ноги, что шагают наугад! Сегодня мы готовы вам простить… Взгляни назад! Помни Помни обо мне, молю… Настаёт пора расстаться: Мне – уйти, тебе – остаться… Руку отпусти мою. Помни обо мне, родной, Не скорбя и не тоскуя… Словно всё ещё живу я, В мыслях говори со мной. А случится, на мгновенье Ты меня забудешь, милый, Не ходи потом унылый, В этом нет большой беды… Лучше полное забвенье, Только б улыбался ты. Половина луны Половина луны… Равновесие зыбко! Похудеет луна или пустится в рост? Половина луны, как сквозь слёзы улыбка. В ней и горе, и радость – вперемешку, внахлёст. Ах, не так ли и жизнь – то ли полуошибка, То ли полуответ, то ли полувопрос. Наше счастье, созрев, вдруг становится зыбко… Наша боль, лишь утихнув, вновь пускается в рост. Жизнь коротка Жизнь коротка, как вспышка в тьме кромешной. Взгляни на эту гору… Высока? Желаешь покорить её – не мешкай: Жизнь коротка. Жизнь отнимают зимние метели, Вой ветра, снегопад и гололёд. Молись и жди до мартовской капели, Молись и жди часами напролёт. Но вот уже и птицы прилетели, И вот уже оттаяла река… Душа, очнись скорее… В самом деле, Жизнь коротка. За чертой За чертой, что далека, И где слабнет зренье наше, И дождя не слышно даже, И о времени не скажет Тень, что к ночи велика, Слово «юность» не в чести, «Красота» – лишь звук пустой… За предельной той чертой Необъятный шар земной Можно в горсти уместить. Рождение души Моя душа, как птичий хор, Поёт на тысячу ладов. Моя душа, как летний сад Под сладкой тяжестью плодов, Как излучающая свет Жемчужина на дне… Моей души счастливей нет: Любовь открылась мне. Воздвигни, Радость, подо мной Помост высокий расписной. Осыпь серебряным дождём, Короны царской удостой. Трон алым бархатом укрась И пухом белых лебедей. Душа сегодня родилась: Любовь открылась ей. Песня Две лилии на веточке одной, Две бабочки, порхающие рядом… В саду, благоухающем весной, Как радостно следить за ними взглядом Тем, кто идёт вдвоём, рука в руке, Под солнцем мая, ясным, негасимым… Тем, кто идёт вдвоём, рука в руке, Не думая о том, что будут зимы. Милый дом После смерти тень моя Отыскала милый дом — И увидела друзей, Пировавших за столом В холодке тенистых слив И под небом голубым… Счастлив каждый был из них: Он любил и был любим. «Завтра, – произнёс один, Затевая разговор, — Мы на лодке поплывём До отрогов дальних гор». «Будет завтрашний наш день Лучше всех, что были до, Ведь в горах, – сказал второй, — Есть орлиное гнездо». «Завтра…» – третий произнёс, Не добавив ничего: В край желаний и надежд Мысли унеслись его. «Завтра», – повторяли все. И ни слова обо мне… Очевидно, я была В прошлом, во вчерашнем дне. Что поделать: я ушла, Не кольнув друзей виной. В замешательстве прошла Комнаты – все до одной — И покинула свой дом, Без любви, без прежних сил, Чувствуя себя как гость, Что недолго и гостил. Где-то Где-то… Но где? – Лик невидимый есть, Голос неслышный есть где-то, Сердце, которое знает ответ, Но не даёт мне ответа. Где-то… Но где? – Рядом или вдали, В море, в лесу, за стеною? Или в плывущей по небу луне И за звездою какою? Где-то… Но где? – Далеко ли, вблизи, В песенке грустной осенней? В листьях сухих, что добавили сил Радостной травке весенней? Соловьиные восторги Рассветный – жаворонка час, Ну, а закатный – соловья. И я закат прошу сейчас: Начнись скорее, чтобы я Могла послушать соловья. Взойди на спящий холм, луна, Пора проснуться соловью. В тиши, что музыкой полна, Я слёзы сладкие пролью, Ночному внемля соловью. О жаворонок, вестник дня, Молчи… Пусть сказки соловья Подольше радуют меня… Я знаю, очередь твоя, Но дай послушать соловья. Триада Три девы о любви поют: одна — С губами алыми, с пылающей душою. Вторая – скромница с глазами цвета льна (Им цену знает, кажется, она). И третья, красотой обделена, Но с жаждою любовною большою, Чей голос, будто низкая струна, Терзаемая грубою рукою. Немного погодя, любовь познав, Погибнут две в сражении любовном. У скромницы сварливым станет нрав В замужестве унылом, бездуховном. Увязнет, точно пчёлка, в мёд упав: Сласть перед ней, а есть её недолго. Край снов Вдоль сумрачной реки, Где воды глубоки, Она, под сны легки, Пустилась в путь, Ведомая звездой, Что светит ей одной, — В край, где нашли покой Те, кто ей мил. Минуя ночь и день, Луч солнечный и тень, Под жаворонка трель И ветра шум, Сквозь сон, как сквозь вуаль, Взор устремляя вдаль — В безбрежный океан, Где вечер ал. Уснуть, навек уснуть… Сон наполняет грудь И не даёт взглянуть Из-под ресниц, Как созревает рожь, Или услышать дождь, Или, почуяв ложь, Боль испытать. Уснуть, уснуть навек… Прилечь на мшистый брег, Тысячелетий бег Остановив. Пусть ночь течёт рекой: Нет боли никакой, Покой, один покой, И в сердце мир. Эхо Приди ко мне в полночной тишине — В немолчной тишине, в счастливых снах. Приди ко мне, как прежде, молодым, С румянцем на щеках. В слезах верни Любовь, надежду и былые дни. О сон сладчайший, ты горчишь, как мёд, И пробужденье будет лишь в раю, Где с жадною тоскою у ворот Ты встретишь тень мою. «Не уходи, — Ты скажешь мне. – Обратно нет пути». И всё ж приди ко мне, тебя молю, Чтоб снова жизнь испить, как сладкий сон, Чтобы твоё «люблю» с моим «люблю» Звучало в унисон, Слилось в одно. Как прежде, как давно, о как давно… Май Как это было? Да и что? — Ответ с годами не ясней, Лишь знаю: всё произошло В один из первых майских дней. Был юным май, и маков цвет Не вился меж колосьев ржи. На землю лился солнца свет, И были облака свежи. Я не отвечу, милый друг, Как в день весёлый, молодой, Себя увидела я вдруг Усталой, старой и седой. Моди Клэр Из церкви вышел он с женой — Пичужкой небольшою. В сравненье с нею Моди Клэр Казалась госпожою. «Сын Томас, – в радостных слезах Сказала мать невесты, — Поможет Бог тебе и Нелл Пройти по жизни вместе. Когда-то и меня мой муж Назвал своею леди, Но я не помню, чтобы он В день свадьбы был так бледен». И вправду, Томас был смущён. И Нелл мрачнела следом: Глаз не спускал он с Моди Клэр За свадебным обедом. «Сэр, – Моди Клэр произнесла. (Том стал белей, чем мел.) — Благословляю кров, и стол, И брачную постель. Подарок памятный я вам Вручу (хотя едва ли Вы вспомните, как у ручья Мы лилии срывали!): Обрывок цепи золотой, Что вы мне подарили, И с ним засохший, но живой Букет из листьев лилий». Ах, как же он воздать хотел Ей за пинки пинками, Но лишь промолвил: «Моди Клэр…» — Лицо закрыв руками. А Моди обратилась к Нелл: «Подарка ждёшь едва ли, Но принимай… Нет, не плоды, Ведь цвет мы оборвали. Сердечко мужа твоего, И верности поруки, И крохи жалкие любви… Я умываю руки». «Твои подарки, – Нелл в ответ, — Мне по душе и впору. Опорой мужу буду я, Идя с горы ли, в гору. Пусть внешне я не хороша, Кому-то не в пример, Но я любима… И люблю Сильней, чем Моди Клэр!» Роза и луна Алую розу и с неба луну Хочется нам, точно маленьким детям. «Алую розу!» и «С неба луну!» — Все наши прихоти сводятся к этим. Я не мечтаю о розе давно, Острых шипов её помня уколы, И за луной мне лететь не дано Через моря и бескрайние долы. Стали скромнее желанья мои. Что мне до этих дурманящих роз? Знаю, что скоро окажемся мы Там, где ни моря, ни неба, ни слёз. Золотое молчанье В первом слышится грустная весть — «О-хо-хо!» – тихий вздох печальный. Во втором – темнота и лёд, Смерти знак во втором молчанье… Мы узнаем его, но не здесь. Одиночество в первом таится, И второе – всем суждено, Обойти его не дано… Впрочем, есть и ещё одно: То, которое песни боится. Сева день – молчаливый день,

Конец ознакомительного фрагмента.