Во всяком случае, Романовы были хорошо осведомлены о роли Тихона, Гермогена и креатуры последнего – Алексея Васильева. 23 января 1918 г. Александра Федоровна писала Вырубовой: «Священник этот (А. Васильев. – Г.И.), энергичный, преданный, борется за правду, очень милое лицо, хорошая улыбка… Он известен среди хороших людей, потому его от нас убрали, но может быть и лучше, так как он может больше делать теперь. Епископ (Гермоген. – Г.И.) за нас и патриарх в Москве тоже, и большая часть духовенства» [451] . За день до этого бывшая царица писала Вырубовой о Гермогене: «Гермоген каждый день служит молебен у себя для папы и мамы» (т. е. для Николая и Александры Федоровны) [452] .

По мнению многих лиц из окружения Романовых в Тобольске, уже в начале 1918 г. обстановка здесь была такова, что организация бегства бывшего царя и его семьи не представляла особых трудностей. «Никогда еще, – пишет П. Жильяр, – обстоятельства не были более благоприятными для бегства, т. к. в Тобольске еще нет представителя правительства большевиков… Было бы достаточно несколько энергичных людей, которые действовали бы снаружи по определенному плану и решительно. Мы неоднократно настаивали перед государем, чтобы держаться наготове на случай всяких возможностей» [453] . Жильяр не сомневался в том, что с помощью полковника Кобылинского было нетрудно «обмануть наглый и в то же время небрежный надзор наших стражей» [454] . Такого же мнения придерживалась и Т. Мельник-Боткина, дочь упоминавшегося нами царского врача Боткина, также жившая в Тобольске. По ее свидетельству, дело дошло до того, что солдаты одного из взводов «отряда особого назначения» сообщили полковнику Кобылинскому, что в свое дежурство они «дадут их величествам безопасно уехать» [455] .

26 октября 1917 г. в результате вооруженного восстания рабочих, солдат и матросов Петрограда, руководимого Военно-революционным комитетом Петроградского Совета, Временное правительство было свергнуто. Когда группа красногвардейцев и революционных солдат вошла в Малахитовый зал Зимнего дворца, чтобы арестовать министров, Керенского среди них не оказалось. Еще утром 25-го на автомобиле под американским флагом он бросился в Псков, в штаб Северного фронта, чтобы побыстрее «протолкнуть» оттуда к столице карательные войска. Однако командующий Северным фронтом генерал В. Черемисов явно не торопился помочь Керенскому – главе правительства и верховному главнокомандующему. Что же определяло этот «саботаж»? Сам Черемисов позднее утверждал, что еще в середине октября (когда он уже был командующим Северным фронтом) Керенский уверил его, что в случае «выступления большевиков» с ними «справятся» части гарнизона, вследствие чего штаб фронта заранее не готовился к карательному походу на Питер [456] . И все же, скорее всего в «саботаже» Черемисова сказалось желание командных «верхов» избавиться от опостылевшего Керенского, умноженное на понимание его обреченности. У Черемисова к тому же были достаточно сложные отношения с Керенским. Он, несомненно, не забыл, как Керенский летом 1917 г. фактически взял сторону нового главковерха Корнилова, отказавшего Черемисову в назначении на пост главкома Юго-Западного фронта. Тогда этот конфликт приобрел очень острый характер.

Так или иначе, но лишь с помощью комиссара Северного фронта меньшевика В. Войтинского Керенскому удалось двинуть на Петроград несколько сотен 3-го конного корпуса под командованием генерала П. Краснова. Произошло то, чего не мог добиться Корнилов: в конце августа двинутый им на Петроград тот же 3-й конный корпус (только под командованием генерала А. Крымова) по приказу Керенского был остановлен; теперь сам Керенский вместе с Красновым, сменившим застрелившегося в корниловские дни Крымова, вел карательные части корпуса на Петроград. Но, как и тогда, до Петрограда «воинство» Керенского – Краснова не дошло. Под Пулковым оно было разбито советскими войсками и отброшено в Гатчину.

…Все теперь казалось Керенскому каким-то странным сном с быстро менявшимися, мелькавшими картинами, которые переворачивала чья-то невидимая рука. Закрыв глаза, он лежал на кушетке в одной из комнат верхнего этажа Гатчинского дворца, напряженно прислушиваясь к неясному гулу, шедшему снизу. Он знал, ему уже сказали, что там идут переговоры красновцев с прибывшими в Гатчину большевистскими матросами во главе с П. Дыбенко. Ему были известны и условия: его, Керенского, выдадут в Петроград в обмен на пропуск казаков на Дон с оружием и лошадьми.

Страх чем-то липким и холодным накатывал на сердце и мозг, обессиливая тело. Казалось, невозможно встать, невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой. Лежать, неподвижно лежать, проваливаясь в какую-то бездну, в забытье… Керенский не пытался бороться с этой «черной меланхолией». Приступы ее бывали у него и раньше, и он знал, что она приходит и уходит сама…

Отворилась дверь. Без стука вошел генерал Краснов. Вежливо, но очень настойчиво заговорил о том, что дела плохи, что Керенскому нужно ехать в Петроград, может быть, даже в Смольный, попытаться «договориться». Краснов уверял, что опасности не будет: он даст охрану. Иначе – ни за что нельзя ручаться: имя Керенского вызывает сильное раздражение и озлобление у казаков; в таких условиях невозможно не соглашаться на перемирие, которое предлагают большевики [457] . Краснов говорил, что оно будет всего лишь тактическим маневром: подойдут пехотные части с фронта и борьба возобновится.

В сущности, в Гатчинском дворце повторялась псковская «черемисовщина». В Пскове в ночь с 25 на 26 октября генерал В. А. Черемисов, уклоняясь от посылки войск в Петроград, советовал Керенскому ехать в Могилев, в Ставку, сформировать там новое правительство «хотя бы из случайных людей» [458] и оттуда начинать борьбу. Вряд ли Черемисов сомневался в нереальности своего совета, но он стремился любым путем избавиться от Керенского, «выпихнуть» его из Пскова в Могилев, куда угодно. Теперь в Гатчине Краснов, который несколько дней назад так опрометчиво откликнулся на призыв Керенского, также всеми силами стремился отделаться от него…

Керенский слушал апатично, иногда согласно кивая головой. Краснов ушел. В комнате остался только личный секретарь Керенского Н. Виннер. Впоследствии в своих мемуарах Керенский стремился представить события 1 ноября 1917 г. в Гатчинском дворце чуть ли не в стиле античной трагедии: бывший «властелин» и его молодой преданный «слуга» побратались и решили не сдаваться живыми, покончив жизнь самоубийством, «как только враги подойдут к двери».

Однако самоубийства не произошло. Решено было бежать. Впоследствии Керенский утверждал, что его уход из дворца совершился почти внезапно («я ушел, не зная еще за минуту, что пойду…») [459] . Но очень сомнительно, чтобы это было так. Мысль о побеге у Керенского или у людей из его окружения, по всей вероятности, должна была появиться сразу после устроенного им еще 30 октября «военного совета». Обсуждался один вопрос: воевать или соглашаться на перемирие, предложенное Викжелем. Большинство тогда высказалось за перемирие, и Керенский не мог не понимать, что крысы вот-вот побегут с корабля. Так и случилось. Б. Савинков, назначенный Керенским командующим «обороной Гатчины», вдруг потребовал подписать ему бумагу о командировке в Ставку для организации подкреплений, получил эту бумагу и быстро «убыл». После отъезда Савинкова и некоторых других «персон» (В. Б. Станкевича, В. С. Войтинского и др.) начало рассеиваться и «свитское» окружение Керенского…