– ...Ты до сих пор пишешь стихи?

– Да, пишу.

– А пробовала их публиковать?

– Нет. А зачем?

– Ну, можешь идти, - сказала "моя" врач.

– Спасибо.

Я встал и вышел, закрыв за собой дверь.

Утро. Только что закончился завтрак. Я иду в процедурный кабинет на укол. В процедурном пахнет спиртом. Пожилая медсестра отбивает головку у капсулы с лекарством, набирает его в шприц и колет меня в задницу. Ногу сводит противная судорога. Я натягиваю штаны и, прихрамывая, выхожу из кабинета.

В палате вытаскиваю из шкафа куртку, надеваю ботинки и иду гулять. Выпал снег, и унылый окраинный пейзаж с корпусами заводов, пустырями, железной дорогой, автостоянками и облезлыми домами, кажется каким-то новым.

Прохожу мимо магазина. У дверей стоят несколько алкашей. Они смотрят на меня злобно и тоскливо. Внизу, у речушки, гуляет Поэтесса. На ней черная куртка и темно-синяя вязаная шапочка.

Мне хочется подойти к ней и познакомиться и поговорить о чем-нибудь, может быть, о стихах... Но я знаю, что никогда не подойду.

После тихого часа ко мне приходит мама - приносит апельсиновый сок, бананы и яблоки.

– Ну, как ты здесь?

– Нормально.

– Что-нибудь болит?

– Нет, все в порядке.

– А настроение как?

– И настроение нормальное.

– Смотрю, ты совсем не рад меня видеть.

– Рад, конечно. Что ты такое говоришь?

– По твоему голосу этого не скажешь.

– Обычный голос.

Мама смотрит по сторонам. Соседей сейчас нет. У них на тумбочках книги, и яблоки, и бананы, и апельсиновый сок, и стаканы, с которыми мы ходим в столовую.

– А как тебя пустили в палату?

– Обыкновенно. Поговорила с дежурной медсестрой - она и разрешила. Я пообещала, что недолго.

– Обычно не пускают никого. Все сидят в фойе.

– Видела я это ваше фойе. Там сейчас даже сесть негде - все занято. Поговорить по человечески не дадут.

Говорить нам больше не о чем. Я механически открываю "Солярис" - я читал его перед приходом мамы. Прочитываю полстраницы. Мама недовольно говорит:

– Ты что, книжку читаешь? Тебе со мной и говорить не о чем?

Я закрываю книгу и смотрю на нее. Она улыбается и обнимает меня. Я молчу.

Вечером сижу в коридоре и смотрю телевизор. Рядом еще человек десять. По телевизору - бразильский сериал. Я не видел ни одной предыдущей серии, и не знаю, о чем речь, но мне надоела палата, надоели соседи, и я просто хотел куда-нибудь сбежать.

На посту медсестры начинает звонить телефон - один гудок за другим: значит, междугородный звонок. Толстая тетка в спортивных штанах, обтягивающих ее зад так плотно, что пропечатываются контуры трусов, вскакивает и бежит к посту.

– Ес, хэллоу май дарлинг, - орет она в трубку. Народ поворачивает головы в ее сторону.

– Ес. Ес. Ай ноу. Ес, - продолжает она орать, потом надолго замолкает: слушает. Ей лет тридцать пять, и у нее нелепая завивка на выбеленных волосах.

– Ай мис ю, ай нид ю, ай лов ю, - орет она и кладет трубку. На место не возвращается, а уходит в свою палату на другом конце коридора.

– Вот выйдет замуж за своего голландца, вылечится там, и будет жить "тип-топ", а мы будем тут всю жизнь париться. Так ведь?
– говорит тощая некрасивая тетка. Никто ей не отвечает.

Меня вызывают на иглоукалывание. Врача еще нет - она приходит три раза в неделю из другой больницы, и сейчас опаздывает. Я лежу на кушетке в полутемной комнате. За неплотно прикрытой дверью разговаривают медсестры.

– ...а он еще и орет. Понимает ведь, на какую зарплату здесь люди работают, но все туда же.

– Уйти бы в частную поликлинику: там и зарплата, и условия человеческие, а здесь...

– Как ты уйдешь? Везде нужен блат, а раз нет блата, то будем здесь киснуть, и нет никому до нас дела.

Поэтесса сегодня выписалась. Ее никто не встречал, и она шла к остановке одна, в той же черной куртке и черных спортивных штанах, с сумкой через плечо.

Входит врач - еще довольно молодая, с усталым лицом.

– Здравствуйте.

– Добрый вечер.

– Как самочувствие?

– Как обычно.

Она моет руки, достает иголки и начинает втыкать их мне в лоб, переносицу, за уши. Это неприятно, но я уже привык. Она заканчивает и куда-то уходит. Я открываю глаза и смотрю на тусклый потолок.