Встреча через семь лет – чистой воды фантазия, мой домысел. Может быть, эта встреча действительно произойдёт в реальности, а может быть – только в сочинённой мной зарисовке. В будущее мне заглянуть не дано. Все мои наблюдения сиюминутны. Каждый увиденный эпизод не начало и не конец чьей-то истории. Редко – финал главы, а чаще – всего лишь точка в конце абзаца, число которым – легион.

Я не даю оценку и не окрашиваю собственными эмоциями события, происходящие в жизни чужих мне людей, даже если становлюсь невольным, а точнее, подневольным их свидетелем. У каждого своя жизнь и судьба, включая меня самого. Это первая заповедь наблюдателя – не вмешиваться в жизнь и действия объектов наблюдения, не сопереживать, не пытаться что-то изменить. Не принимать сторону. Находиться выше добра и зла. Нет, не выше – сбоку, на одном уровне, но в параллельном мире. Я должен только увидеть, не больше. Я не могу спасать, советовать, помогать, поддерживать, подсказывать. Замысел чужой судьбы мне неизвестен. Это ключевой момент! Я не могу думать о каждом эпизоде и помнить все свои наблюдения. Иначе я просто сойду с ума. Я пытаюсь это компенсировать (или сублимировать) в своих словесных экспериментах. Я не документалист, не летописец, я беллетрист, и поэтому переиначиваю до неузнаваемости увиденное и услышанное. Мои наблюдения, как правило, ненадолго материализуются в начертанном слове и часто после этого исчезают навсегда. Большую часть моих литературных штудий ждёт не книжная полка, нижний ящик стола или очищающее пламя, а банальное мусорное ведро на кухне. Я не литературный гений, не мастер-ремесленник, я любитель. И пишу исключительно по любви, а не ради того, чтобы имя моё, напечатанное на бумаге, пережило меня, век, эпоху. У меня нет цели, впрочем, как и шансов, заработать писательством денег. Я люблю литературу чистой и часто безответной любовью. И кстати, я пишу ручкой на бумаге, никаких компьютеров или печатных машинок. Я не хочу, чтобы немногочисленные уцелевшие мои вирши пахли машинным маслом. И да, я же кинестетик.

Я подумал, что пора уходить, не дожидаясь всё более вероятного дождя. У меня на сегодня запланировано несколько мелких бытовых хлопот. Впрочем, неблестящая перспектива идти в магазин за очередной порцией корма, а после, сжимая в руке не меч, но трубу пылесоса, дать битву пыли, захватившей моё жилище, не увлекала. Пожалуй, посижу ещё немного. Пока не начнётся дождь. Идти мне недалеко. Можно перекусить в «Ели-Пили» и, как вчера, снова отложить пылесос на завтра. Я раскрыл словарь. Но лишённые изящества, рычащие и лающие в окончаниях экономические термины никак не хотели занимать зарезервированное под них место в моей памяти.

– Здравствуйте! Я давно за вами наблюдаю! Не желаете купить ваш портрет?

Ко мне подошёл мужчина в годах, но не старый, из категории «тех, кому за…». Со вкусом и с напускной небрежностью, в соответствии с уставом уличных художников, одетый.

Дорогие кроссовки и джинсы, хорошие часы (моя несбыточная, из-за низкой кредитоспособности, мечта), часы показывали без четверти шесть (я частенько, за неимением собственных, подглядываю время на чужих), светлая толстовка, трёхдневная щетина и запах приличного парфюма поверх.

Однако в натянутом на фигуру тяжелоатлета образе свободного художника сквозила заметная фальшь. Он быстрым, но цепким взглядом оглядел меня с головы до ног, мысленно ещё раз сверив портрет с оригиналом. Похоже, остался доволен результатом. И продолжил, протягивая лист с карандашным рисунком:

– Хотите, забирайте так, бесплатно. Продать свою работу для художника – символ признания. Мне это, в общем, безразлично. Оставлять у себя не хочу, иначе получится своего рода графическая анонимка. Оригинал и взгляд художника – это всё, что нужно, чтобы остановить мгновение. Взгляды посторонних, тем более без ведома художественного героя, – это уже анонимка. Вольные интерпретации зрителей образа и характера, небезупречное мастерство художника подменят правду мгновения домыслами и банальщиной.

«У меня сегодня приёмный день», – подумал я, вздрогнув при слове «наблюдаю» и глядя на свой портрет. Хотя стилистически это, скорее, шарж: изогнутый вопросительным знаком сутулый тип в очках, прижимающий к груди толстенную книгу. Первое, что пришло на ум, – «закос» под анимацию из паркеровской «Стены». Центром композиции служат мои ленноновские очки. Нынешняя молодёжь назвала бы такие очки поттеровскими. Гипертрофированно выпуклые, идеально круглые линзы и массивная чёрная оправа на рисунке превращают очки в бинокль. На самом деле оправа моих очков тонкая и металлическая. На очках-велосипедах сходство портретной и оригинальной физиономии практически исчерпывалось. Я взял рисунок. Внизу, посередине листа, значилось: «Beobachter» [4] .

– Гоша [5] , – представился художник и продолжил: – я прошёл по Английской, но там никто не хочет рисоваться, а статичных фигур в час пик не бывает по определению. Все бегут куда-то. Пришёл сюда, увидел вас и не смог удержаться. Вы так напряжённо наблюдали за рыженькой. Я бы сказал, не дыша. Но как женщина она была вам не интересна. Мне кажется, не ваш тип. Вы не думали с ней познакомиться. Здесь что-то другое. У вас поза и взгляд были отрешёнными, как у лаборанта, который следит за подопытной мышью и которому почти всё равно, выживет она или нет. Вы смотрели как будто чужими глазами. Эталон прозрачности и отстранённости. Мне бы как художнику такой взгляд! А, не слушайте меня, не обращайте внимания. И вообще, не моё это дело. Нравится портрет? Похоже?

– Портрет похож, – не стал я расстраивать Гошу, – а вот вы на художника как-то не очень…

– Художник – это состояние души. В моём случае это персональный путь свободы. Я, знаешь ли, – Гоша перешёл на «ты», – долго к этому стремился. И вот, свободен, как рыба в полёте.

– Птица, – поправил я.

– Что? Нет! Именно рыба! Птица в полёте не свободней пешехода на переходе. Для неё это обычное органичное состояние, не требующее самоотречения и сверхусилий. Я большую часть жизни прожил этаким жирным карасём. Теперь свободен. Жена ушла, живёт за границей.

«Знакомо», – подумал я.

– Точнее, не пришла, не вернулась в очередной раз. Это её свобода. Я чужую свободу тоже уважаю. Почти все свои бизнесы я продал. Я, было дело, занимался и этой аусенхандел, – он кивнул на мой словарь (ничто не укрылось от его внимания), – и много ещё чем. Кое-что припрятал в камышах, конечно, с этого и живу. Мне теперь много не надо. Зато – свободен. Вот, рисую. Всегда об этом мечтал. И только сейчас, в зрелом возрасте, понял, что в жизни по-настоящему ценно. Свобода внутренняя и внешняя. От всех. От себя и своих заморочек. От прошлого, от боли и обид, от обстоятельств, от власти, от золота и женщин. Обрубил якоря, расправил плавники – лечу!