Где же проклятый фотоэлемент? попытался припомнить Арсений, вглядываясь в бесконечную полированную стену розового мрамора. Рядом с дверцею? Но и дверцы-то никакой не заметно. Или она так хорошо замаскирована под плиты? Нет, разумеется, Арсений не спятил, не бредил - тут, скорее, имела место игра мысли, воображения, но игра порою затягивает сильнее реальности, и Арсений, решив, что если бежать достаточно быстро и пригнувшись, пулемет прострелит пустое пространство, действительно пригнулся и припустил бегом. Секунд сорок спустя оказалось, что игровая пробежка дала единственный реальный шанс не пропустить тоже последний, по другой, нужной Арсению, линии следующий поезд. Вскочив туда в критическое мгновение, так что почувствовал на боках удар дверных прокладок - преследователи остались с носом!
– Арсений уверился, что на запись попадет сегодня наверняка, и это уже полдела, а только полдела, потому, что очень даже просто, на запись попав, записаться не суметь.

Попытками предугадать всевозможные варианты и случайности лихорадочно и занялся взбудораженный пробежкою Арсениев мозг: а вдруг ?жигулей? сегодня не будет? вдруг одни ?москвичи?? а если нового, сегодняшнего списка не пишут вообще, а только уточняют прошлогодний, в котором люди отмечались каждую неделю? а ну не в ГАИ запись, а, как в позапрошлом году, у исполкома?
– впрочем, там рядом, километра три, не больше, можно и добежать!
– но тут Арсению вдруг самому перед собою стыдно стало за эту лихорадку, за собственную внутреннюю суету, он вспомнил про роман, вспомнил, что писатель, ему удалось даже вспомнить про отысканного днем, словно из пепла воскресшего, ?Шестикрылого Серафима?, и Арсений открыл ?дипломат?, достал блокнотик и твердо решил всю оставшуюся дорогу заниматься только литературою, только творчеством, причем заниматься целеустремленно, не отвлекаясь на оконные рамы, праздные стишки и выдумывание побочных сюжетов про жизнь всяческих московских мадонн.

Золотое сидел на стуле, прочел Арсений, посередине пустого гостиничного номера, сгорбясь, спрятав в ладони лицо, и это получалась картина Ван Гога, которая называется, кажется, ?Мужчина в горе? или как-то еще. А у Золотова никакого особенного горя не вило - была тоскливая, сосущая под ложечкою пустота, и она манила упасть со стула, завертеться по полу волчком и громко завыть...

Глава восемнадцатая

ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ

Духовной жаждою томим...

А. Пушкин

185.

Золотов сидел на стуле посередине пустого гостиничного номера, сгорбясь, спрятав в ладони лицо, и это получалась картина Ван Гога, которая называется, кажется, ?Мужчина в горе? или как-то еще. А у Золотова никакого особенного горя не было - была тоскливая, сосущая под ложечкою пустота, и она манила упасть со стула, завертеться по полу волчком и громко завыть. Видеть себя со стороны - признак скверный, да еще и в композиции чужого полотна, и к Золотову пришла до гадка: не подвернись ему псковская халтура, не выпихни из Москвы десять дней назад - он бы уже неделю как удавился. Догадка привела за собою предчувствие: он удавится и здесь, в Пскове, прямо в двадцать шестом номере гостиницы ?Октябрьская?. Если сейчас же чего-нибудь не сделает. Не переменит.

Мужчину Ван Гог изобразил старого и седого - Игорю же едва исполнилось тридцать семь, однако разницы между мужчиною и собою Золотов не чувствовал. Даже физически встать со стула и выбраться на улицу оказалось едва под силу. Шло пятое ноября. Город разукрасили красными тряпицами и разноцветными лампочками. На улицах появилось больше обычного пьяных. Анонс нового спектакля драматического театра ?КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС? кричал со всех заборов метровыми черными буквами, и казалось, что, несмотря на тряпицы, лампочки и пьяных, едва фиолетовая предвечерняя краска воздуха сгустится - улицы опустеют, как пустели каждый вечер, и по асфальту гулко затрещат сапоги патрулей. Когда, перспективно совмещаясь по линии беспокойного Игорева взгляда, красные сатиновые лоскуты попадали на белеющие в сумраке стены древних церквей, его натуры, которую он переносил на бумагу по заказу ?Интуриста?, к золотовскому горлу подступала смутная тошнота. Игорь никогда не был религиозен, но почти физиологически чувствовал нарушение стиля, надругательство над гармонией. Взять бы сейчас, бессильно злобился он, все эти мои благостные картинки, заляпать кумачовыми флагами и идиотскими лозунгами и бросить в издательские хари! Хотел бы я посмотреть, много ли долларов они наживут на сучьей своей идеологии!

Незаметно для себя Золотов оказался у автовокзала и пристроился к первому попавшемуся на глаза хвосту очереди. До Пушкинских Гор... До Пушгор? переспросила кассирша с вулканическим прыщом на шее. До Пушкинских Гор! Пересчитал сдачу. Взглянул на часы: сорок минут пустого времени. Съел бутерброд с сомнительной, сизою колбасою. Выкурил сырую сигарету. Ехать следовало сию же секунду - иначе могло случиться что-нибудь скверное. За углом, у пивной, один из алкашей рвал на груди засаленный пиджачишко, под которым не было ни рубахи, ни белья, и кричал: братцы! Помилосердствуйте! Поглядите на меня! Я до полном коммунизма дожился! И я тоже, подумал Золотов. И я, кажется, тоже ложился уже до полного коммунизма.

По крышу заляпанный грязью, подошел ?Икарус?. Игорь устроился к окну, на предпоследнее сиденье, и привалился головою к холодному стеклу. Чуть-чуть полегчало. От двигателя вместе с урчанием пошло приятное тепло. Мимо двинулся некогда славный, ныне захолустный древний городок. Сгущались сумерки. Небо становилось темно-сиреневым.

186.

Игорь очнулся от остановки, от тишины. Взглянул на часы: какие-то сорок минут всего и ехали, а за окнами - глухая ночь. И сон, этот непонятный, безумный сон! Стрекозиные крылья, фасеточные глаза. Таким Дьявол, кажется, не представал еще ни перед кем. Впрочем, Дьявол ли? Игорь помнит, как несколько раз употребил выражения вроде ради Бога, ей-Богу!
– Тот даже не поморщился. Шестикрылый Серафим? Золотов пробрался по длинному проходу, вышел на воздух, достал сигарету. Она совсем уже, до невозможности, до неприличия оказалась сырою, и пришлось ее долго разминать, вытаскивать табачные сучья. Не бросайте бычки в писсуар: они размокают и плохо раскуриваются. Влажный дым обжигает язык. Безумный сон! Создать шедевр! Словно в наше гнилое время такое еще возможно! Техника, конечно, изощрена, свободы хоть отбавляй, общий уровень достаточно высок. Всяческие концептуальные идеи. Но шедевры?.. А тот, уставясь на Игоря прозрачными тысячегранниками, знай твердит свое. Дело происходило не в реальности, потому Игорь сильно разволновался, стал что-то доказывать незваному гостю, но тот доказательств не слушал, а так вот, в упор, и давил: хочет он или не хочет написать картину, которая стала бы всемирной, ибо люди увидели бы в ней выход? Ценою души, что ли?! презрительно взрывается Золотов. Дешевле такие вещи не стоили никогда! отрезает инфернальный собеседник. Только его, мол, Золотова, душа до того стерлась, до того износилась, что на просвет - сплошная дыра. Так чего же тогда он пристает к нему, к Золотову?!

Глаза постепенно привыкают ко тьме. Грязная площадь. Красная тряпка. (Красная площадь, грязная тряпка.) Шум воды. У стены несколько мужских теней, переговариваясь, попыхивая огоньками, мочатся. И белеется на середине не столько видимой, сколько слышимой реки небольшой старинный храм. Что это, мужики? спрашивает Золотов, кивая в ту сторону. Первый раз, что ли? Остров! Городок такой - Остров. Поскольку на острове церква! А пристает он, Серафим, вот почему: скоро-скоро во власти Золотова окажется чужая душа, новенькая и весьма аппетитная, и, если художник решится пожертвовать ею, шедевр ему обеспечен. В моей власти? Игорь даже расхохотался в гигантские фасетки. Никогда в жизни ничьей душою не владел, не собираюсь, мне не по желанию, да, кажется, и не по силам! Эту-то проблему нам решать, главное - принципиальное согласие, заключает Серафим, и Игорь как раз и просыпается от остановки, так что ни подумать над предложением не успевает, ни возразить, что никакого, дескать, принципиального согласия никому пока не давал. Идиотический, дурацкий сон! Выход! Будто искусство способно подсказать людям хоть что-нибудь!