– А ядовитых рептилий тогда не было, точно помню. Они позже появились, –разъяснил между тем Проша.

Костя повис на нижней ветке на одной руке, раскачался и спрыгнул.

– Маугли, – Петр Иваныч улыбнулся, глядя на радиста.

Костя молча отряхнулся, за метр обошел кругом змею, сложенную бухтой, вытер локтем пот на лбу и неожиданно ехидно сказал:

– Вот как ты, Петр Иваныч, цивилизованный человек ведь, в бога веришь иногда, несмотря на линию партии, когда особо прижмет. И собираешься змею есть, экипаж ею кормить?

Константин отчего-то завелся. Н-да, на Маугли, что ли, обиделся.

– Это ничего, – стал зачем-то оправдываться Галюченко. – К нам в село лектор приезжал, рассказывал про нации разные. По его выходит, китайцы змей вовсю едят и очень даже уважают это кушанье.

– Так ты же не китаец, я тебя вообще-то украинцем считал. Ну-ка сощурь глаза! – говорил Костя нехорошо, цеплялся, а Галюченко улыбался, но было видно, что он обижается.

– Эх, Костя, совсем забыл ты, где находишься, – Галюченко с досадой отвернулся от радиста, но пытался еще отшучиваться, принялся собирать ветки, снял гимнастерку, отбросил в сторону. И продолжил: – Видно, в школе ты, как Сашко мой, любил только пение и физподготовку. В доисторические времена не было китайцев, украинцев, даже тебя, Костя, не было. Каждый за все нации одновременно. А мы сейчас где? Там и есть, в доисторических временах. Значит, мы и есть и китайцы, и не китайцы, – вздохнул бортстрелок и хитро добавил: – Но за то, что ты помощи не ждал и сам из ТТ отстреливался, я тебе птеродактиля испеку. Вместо змеюки. Если хочешь.

А радист вдруг выдал:

– С детства змей боюсь. А тут такая болванка на тебя сверху прет.

И рассмеялся.

Картина прояснилась, кажется. Ну, кто в детстве червяков не боялся, зубы сцепишь и не боишься, ясное дело. Галюченко с уважением сказал:

– Точно испеку. За вредность.

Я сидел, уставившись в планшет, в Костины каракули, Алешка забрался на Ланкастер. По крылу расхаживал, гремел. Слышно было, как он чертыхался. Крикнул оттуда, что у одного из Мерлинов крепежные винты срезало, а в первый заход мы не заметили.

– А это у тебя что за посадки капусты, Костя?

Я пытался разобраться с наброском, который Константин сделал, восседая, на дереве. Если этот крест означал Ланкастер, то, что означали точки, понатыканные по прямой от него? Овал в левом нижнем углу мог быть озером.

– Головы, – пожал плечами Костя, – вроде как у тех, кого в Плутонии называли диплодоками, – Костя посмотрел на Прошу, тот внимательно слушал, загнав очки на лоб, – головы маленькие, шеи тонкие, листья с верхушек щиплют, а лес там пониже, их хорошо видно.

Плутония, значит. Если речь пошла о головах над деревьями, то сомневаться уже не приходится, подумал я. Взглянул на Алешку, тот угрюмо сидел на краю крыла Ланкастера и слушал. Посмотрел на меня, выдохнул зло.

Проша принялся перерисовывать набросок в дневник.

– Эти не опасны, – улыбнулся он, – лишь бы их кто-нибудь не спугнул, и они не рванули сюда. Места живого не останется. По-хорошему, убираться надо, любой трицератопс или стегозавр, или эти трехэтажные коровы сомнут самолет, Миша.

Я, молча, кивнул. Сам знаю.

По наброскам радиста получалось, что на юго-востоке среди крон наблюдались скалы – они тянулись вихлястым пунктиром вдоль правого края листа, там же отмечены треугольниками вулканы, две штуки. А дальше лист был чист.

– Торчат один за другим, оба дымят, лава ползет из того, что справа, – сказал радист, когда я ткнул в треугольники и посмотрел на него.

– А пустое поле? Больше у тебя ничего не отмечено, почему половина листа чистая?

– Море. До самого горизонта море! – Климов взмахнул руками. – И здесь, и дальше вдоль пляжа, и там, за лесом.

– Море, говоришь. Так и запишем – до самого горизонта море, – сказал я.

Море, значит. И диплодоки, и Плутония. Вот так влипли, а могли закончить войну одним махом.

– Что не отменяет ремонт машины, – добавил я притихшему экипажу.

Подумал про себя, что если обратно из этого странного места выбраться не удастся, будем летать на Ланкастере на рыбалку, пока топливо не кончится, но вслух этого не сказал.

Я полез на Ланкастер к Алешке. Говорить не хотелось. Внизу разговор тоже вскоре стих. Только Галюченко, разводя костер, обращался между делом то к дохлому птеродактилю, то к голове питона, то к мелкой шустрой твари, подбегавшей на двух ногах к костру совсем близко. Ласково обращался:

– Ошпаришься, хлопец. Не маши крылышками, в суп угодишь.

Голове же он сообщил, что мы не вернулись домой вовремя, пропустили банный день, и ефрейтор, соответственно, остался без чистой рубашки.

Проша ходил по периметру поваленной просеки и что-то отмечал в своем блокноте. Константин проверял приборы, слышно было – вновь и вновь пытался запустить рацию, выцепить что-нибудь из эфира. Но вскоре бросил это дело и полез на помощь к нам. Потом забрался сюда и Прохор. Вдруг он подскочил и со словами «я же видел», бросился обратно на просеку. Подались за ним и мы, очень уж заволновался наш физик. Он добежал до большого завала и начал его разбрасывать. Тут и мы принялись растаскивать сучья. Не возились и двух минут, как среди подвядшей листвы обнаружилась сброшенная нами на Берлин бомба.