– Польза очень даже есть, - с веселой уверенностью провозгласил Жозеф.
– Меня уже раза два пытались заарканить и под венец потащить, но я вовремя и умело вывернулся, потому что дядя надоумил.

Старый Огюст налил рюмки, подвинул тарелки с ветчиной, сыром и хлебом поближе к гостям, поднял свою рюмку нерешительно, точно не знал, стоит ли пить или не стоит. Гости тоже подняли рюмки, выжидательно посматривая на него: не скажет ли чего? Но хозяин ничего не сказал, и мы выпили молча. Следующую рюмку поднял первым я.

– За нашего хозяина, храброго и радушного человека.

Все потянулись рюмками к старику. Тот охотно чокнулся, но когда очередь дошла до меня, укоризненно пробормотал:

– Не понимаю только, при чем тут храбрость?

– Ну как же при чем!
– начал было я, но Георгий перебил меня:

– Конечно, храбрость. Вы же рисковали, когда немцы ночевали тут, внизу, а мы - наверху, и столкнись мы с ними... тут...

– Риск небольшой, - в свою очередь, перебил его хозяин.
– Немцев было трое, и вас трое.

– Нас двое было, - поправил его я, но он решительно вскинул свою кудлатую голову.

– Нет, трое. Вы двое и Шарль. Вы ведь справились бы с жирными тыловыми крысами.

– Мы-то справились бы, - объявил Георгий.
– Но потом-то немцы выместили бы свою злость на вас.

Старик усмехнулся, показав крупные зубы, и махнул рукой.

– Пока они собирались бы свою злость на мне срывать, нас бы и след простыл.

Устругов одобрительно, даже с восхищением закивал головой, затем, точно спохватившись, поспешно разлил в рюмки вино и тут же поднял свою.

– За эту замечательную семью, которая приняла нас как родных...

Хозяин посмотрел на Георгия пристально и благодарно. Отец и дочь были польщены и смущены вниманием. Схватив поднос, девушка исчезла в сумраке дальнего угла, старый Огюст сидел, положив на стол большие руки.

Видимо, стремясь отвлечь разговор от них, Дюмани спросил Устругова, где он так хорошо научился говорить по-французски. Георгий коротко ответил, что начал изучать французский язык в институте, продолжал в концлагере и усиленно наверстывал упущенное в последние месяцы здесь, в Арденнах. Дюмани удивился тому, что в советском инженерно-строительном институте изучали французский язык.

– Я был убежден, что ваши инженеры бредят американской или немецкой техникой и изучают, конечно, английский или немецкий.

– Бывают же исключения, - коротко ответил Устругов, не желая объяснять подробнее.

– Я вижу, - чуть насмешливо отметил Дюмани.
– За этим исключением что-нибудь кроется?

Мой друг ответил не сразу, даже с некоторой растерянностью:

– Увлекся Карбузье.

– Карбузье? Вот этого я понять не могу, - воскликнул Дюмани.
– Видел его дома во Франции. По-моему, это тихое помешательство, воплощенное в железо, камень и стекло.

Иронически усмехаясь, Валлон положил руку на его локоть.

– Ну, зачем же так резко? Люди всех профессий охвачены поисками новых идей, новых форм. Почему бы и архитекторам не искать?

Дюмани резко повернулся к нему.

– Потому что архитекторы строят дома, в которых люди вынуждены понимаешь?
– вынуждены жить. Человек может остановиться на пять секунд перед модернистской мазней на полотне (это ты называешь поисками новых идей и форм?), посмотреть, плюнуть и отойти. Может выключить радиоприемник, чтобы избавить свои уши от терзаний современной музыкой. Может не читать заумных стихов и жить припеваючи. Но он не может покинуть модернистский дом и жить на улице. Тут архитектор бессовестно принуждает принимать его дикую фантазию.

– Не все так плохо у Карбузье, - возразил Устругов.
– Архитектура так же развивается, как и все виды искусства. Никто не захочет жить в домах, построенных в средневековом стиле. Людям нравится свет, поэтому в новых домах много света.

– Но нельзя же все стены делать из стекла, как делает Карбузье! насмешливо напомнил Дюмани.

– А почему бы нет?
– запальчиво переспросил Георгий.
– Стекло - это значит солнце в жилище, а чем больше солнца, тем лучше.

Валлон смотрел на споривших и, подмигивая мне, беззвучно смеялся. Горячность Георгия была понятна мне: он снова возвращался к своей любимой теме. И в концлагере, и во время побега, и особенно здесь Устругов вспоминал о своем любимом деле, которым ему не позволили заняться. Во время наших скитаний, когда попадался какой-нибудь интересный домишко, он замирал перед ним, восторгаясь и даже смакуя, хотя я, откровенно говоря, не видел в нем ничего особенного. Георгий ругал меня за невежество и жаловался, что не может найти человека, с кем мог бы отвести душу. Спор с Дюмани вдруг оживил его и взволновал. И хотя спорили оба запальчиво, иногда подковыривали друг друга, разговор об архитектуре сблизил их.

Нам пришлось остановить их, напомнив, что время позднее и что всем пора спать. Стараясь успокоить спорщиков, Валлон заметил:

– В эту войну разрушено так много, что любой стиль, любая форма дома будут приняты и одобрены жильцами, если только дадут им крышу над головой.

Спорщики посмотрели на дилетанта с усмешкой, хотели было возразить, но, вспомнив о чем-то, помрачнели оба. Валлон невольно напомнил всем о том большом и очень важном, ради чего собрались мы все здесь, на окраине маленького арденнского городка. Мы готовились не к созиданию, а к разрушению созданного другими и были полны ожесточенной решимости разрушить то, что наметили, разрушить даже ценой собственной жизни.