Белая шубка! Лида вертела ее в руках, нюхала, прижимала к груди, примеряла... Довольно с нее, что она три зимы кряду героически протаскала пальто с бурым воротником цвета маски героя Ли Кея, над которым уже все потешались в классе, зато теперь, когда выпал свежий снег, она предстанет перед Сашей, к чьему окну от Лидиного окна тянутся морозные лилии, белоснежной снегурочкой. Впечатление, произведенное на Сашу белой шубкой, может оказаться решающим в их тайном сражении друг с другом, белой снежинкой, которая слетит в чашу весов Лиды и перевесит ее. Установившееся между ними равновесие, поддерживаемое Юрой, было хоть и захватывающим, но в то же время тревожным.

Не успела Лида выйти из дома, как встретила Олю. Девушка радостно сверкнула своими белыми зубами: она радовалась первому снегу, как празднику, радовалась встрече с подругой и ее новой белой шубке. «Ну, Нигматов будет в отпаде!» — объявила она Лиде. «Нигматов?» — лицемерно удивилась Лида. Оля сказала, что все обо всем давно знают; Саша, когда Лида на него не смотрит, буквально пожирает ее глазами. «Вот уж бы не подумала ...» — продолжала вести свою игру Лида. «Нет, он точно по тебе сохнет», — простодушно сказала Оля. Против Олиного простодушия пятерка ничего не имела, хотя эта тема была частым предметом обсуждения девочек, считавших, что они, девчата, обязаны быть немного хитрыми и скрытными. «Ты никому об этом не говорила, надеюсь?» — спросила Лида. «Все и так это знают, — ответила Оля, — но девочкам интересно, что Петр тоже на тебя поглядывает». — «Не говори никому о Нигматове, ладно? Пусть все знают, но ты об этом не говори». — «Не буду, раз ты просишь. — Оля с любопытством заглянула в порозовевшее лицо Лиды. — Нет, ты не представляешь, как тебе идет эта шубка! Наверное, папа из Москвы привез?..» Не успела Лида кивнуть в знак согласия, как вышедшая из булочной женщина в темном клетчатом платке схватила Лиду за рукав. «Это, значит, вы купили нашу шубку?» — «Это не ваша шубка!» — Лида резким движением высвободила руку. «Как не наша? Наша. Ведь тебе ее, девочка, в комиссионке купили? Ну и носи на здоровье, значит, я могу пойти деньги получить...» С этими словами женщина оставила их. Лиде показалось, что она с мясом вырвала клок из ее белоснежного оперения.

Оля, заметив смущение Лиды, тактично молвила: «Вам повезло, что вы успели купить эту шубку. Она бы долго не провисела. Шикарная вещь». Лида могла лишь порадоваться, что не успела подтвердить слова Оли, что шубка куплена в Москве, и таким образом не оказалась в ее глазах лгуньей. Ей хотелось попросить Олю никому не говорить о том, что шубка из комиссионки, но она не знала, как подступиться к столь деликатной просьбе. Лида в последнее время настолько привыкла ходить извилистыми путями, что не видела возможности высказать свою просьбу прямо. Но Оля уже перевела разговор на предстоящую Октябрьскую демонстрацию, выразив надежду, что к тому времени первый снег сойдет и немного потеплеет, иначе Аллочка Тарасова не сможет прокричать свои лозунги с трибуны — у нее разболится на морозе ее ангинозное горло. В последние годы их класс охотно ходит на парад исключительно ради того, чтобы поддержать Аллочку, вообще-то совершенно не нуждающуюся ни в чьей поддержке, умную и спокойно-уверенную в себе девочку, привыкшую держаться особняком. На официальных праздниках Аллочка стояла на трибуне рядом с секретарями горкома и выкрикивала в микрофон своим выдающимся звонким голосом лозунги и призывы, на которые проходящие под трибунами дети и взрослые с шарами и плакатами в руках отвечали нестройными криками «Ура!..»

Идти или не идти к Юре?.. Этот вопрос мучил Лиду на протяжении нескольких каникулярных дней. Юра ей не звонил. С одной стороны, Лида приглашена, с другой — приглашение могло быть формальным. Не могла Лида положиться на искренность Ксении Васильевны, как на искренность Валентины Ивановны, которая была искренна в каждом поступке. Когда на урок математики являлась комиссия из роно, Валентина Ивановна, вместо того чтобы вызвать к доске Петра, Лиду, Гену Изварина или Аллочку, лучших своих математиков, действуя себе в ущерб, вызывала Веру, которая хорошо разбиралась только в современной моде и косметике, или отстающего Володю Пищикова, прилагавшего какие-то усилия в учебе только ради Валентины Ивановны, болевшей за каждую вверенную ей государством душу. Возможно, Ксения Васильевна тоже была искренна по отношению к своим больным и медицинскому коллективу, но это была профессиональная, а не государственного масштаба искренность, исключающая какую-либо лишнюю неправду в Валентине Ивановне и в Лидином отце. В отношении отца к работе Лида видела, что государственная искренность пронизывает все его существо, тогда как в отношении мамы к своему делу, очень профессиональном, чувствовалась некая оппозиционность и камень за пазухой, в каком-то смысле метивший и в Лиду, норовящую забиться под это колючее, но сулящее какое-то подобие уюта, тепла и избавления от самой себя крыло государственности. Возможно, в позиции профессионалов и заключалось некое благородство, но носители ее часто страдали двойственностью. Несмотря на искреннее восхищение Ксенией Васильевной, переданное ей родителями, даже некоторую влюбленность в нее, Лида в разведку бы с ней не пошла, а с Валентиной Ивановной — спокойно, хотя знала, что как раз с ней — Лидой — в разведку не пошла бы сама Валентина Ивановна. Она скорее отправилась бы в тыл врага с Мариной, которую три года назад общим голосованием класса посылали в Артек, — общественное мнение было для Валентины Ивановны гласом Божьим. Она и не подозревала, что на Лиду, уважающую ее за искреннее отношение к государству, можно положиться даже больше, чем на Марину, тяготеющую к устройству личной жизни.

Прошло пять дней. Снег выпал и растаял без следа, а Лида все еще не могла решить, идти ей или не идти, и некого было послать на разведку к Юре, чтобы выяснить, ждут ее или нет.

Метания ее закончились тем, что она решила заняться действительно неотложным делом — сфотографироваться на паспорт. В детстве у Лиды фотоателье ассоциировалось с медицинским кабинетом по забору крови на анализ: и в поликлинике, и в ателье на отдельном столике лежали игрушечные свистелки — резиновый петушок, кот в сапогах и рыбка с дырочками в боку, на которые родители нажимали, чтобы отвлечь внимание детей, после чего можно было быстро проколоть палец ребенка и сфотографировать, вот почему на детских снимках у Лиды испуганно открыт рот; резиновая свистулька срабатывала на мгновение, а страх работал долго. Позже Лида разобралась в том, что одинаковый звук, выходящий из одинаковых дырочек в боку игрушки, имеет различные последствия, и за тяжелые портьеры кабины, где фотографировали детей, шла охотно, а в белую стеклянную каморку, где забирали из пальца капельку крови, несмотря на визжащего кота в сапогах, ее тащили за руку.

Фотограф встретил ее словами: «Как же вы выросли, Лидочка!» Тут только Лида, столько раз видевшая фотографа, опознала в нем Юриного отца. Да-да, та самая, виденная ею на концертах знакомая шевелюра с замысловатым чубом художника из «Незнайки», породистое мужицкое лицо с искательным и вместе с тем хитрым выражением глаз, мягкие маленькие руки, в которых он держал ноты исполняемых произведений... Когда они всем классом приходили фотографироваться, Юра и его отец-фотограф вели себя как чужие друг другу люди, что, по-видимому, ничуть не удивляло Валентину Ивановну, в школе старательно не замечавшую собственного сына, учившегося в параллельном классе, чтобы не выделять его из числа остальных школьников и не давать повода другим учителям для снисхождения к нему. Доходило до смешного: когда ей надо было передать сыну ключи от квартиры, Валентина Ивановна подзывала Володю Пищикова и просила отнести их Дегтяренко Олегу из 9-го «Б». Имя сына она произносила таким отстраненным тоном, будто он не был ее родным чадом и даже не являлся учащимся этой школы... Правда, Валентине Ивановне иногда приходило в голову, что неузнавание фотографом своего сына носит несколько другой, негосударственный характер, но запрещала себе думать о людях плохое.

Юрин отец назвал ее Лидочкой, и Лида мгновенно почувствовала, что с этим человеком можно не церемониться... Ходили слухи, что он баснословно богат, много зарабатывает на свадьбах и похоронах, но самоощущение обеспеченного человека, редкое по тем временам, почему-то давило на него и не позволяло выпрямиться в полный рост — Юрин отец ходил понурив голову, ступая тихо, косолапо, осторожно, точно к чему-то прислушивался в самом себе. Фотограф лебезил перед каждым, имеющим отношение к сыну или бывшей жене. Поскольку к Ксении Васильевне так или иначе имел отношение весь город, каждого посетителя, зашедшего в ателье, он встречал с умильно склоненной головой. Вскоре после замужества, разочаровавшись в суженом, Ксения Васильевна резко и отчетливо указала Юриному отцу на его место — место резиновой свистульки, на которую нажимают, когда дитя надо отвлечь. Крохотная дырочка, через которую общался с Юрой бывший муж, не имевший собственного голоса в доме, ощущалась им как незаживающая рана, из которой бывшие фон Герцы (Ксения Васильевна хоть и приняла безопасную фамилию фотографа, не переставала ощущать себя и сына фон Герцами) осуществляют забор крови на анализ его растущего достатка и социальной значимости: ходивший иногда в разведку на территорию отца Юра доносил маме, что «этот тип» прикупил то севрскую чашку с блюдцем из мягкого фарфора, то новую запись вариаций Баха в исполнении Глена Гульда, то альбом Босха, то новую редкую марку — фотограф был известной в филателистических кругах личностью. Как ни пыжился Юрин отец на свадьбах и похоронах, где исполнял выдающуюся роль и распоряжался брачующимися и мертвыми с бесцеремонностью художника-профессионала, аккумулируя чувство собственного достоинства с помощью магии резиновой свистульки, в глазах его тлело непроживаемое страдание прибитой собаки, что не мешало ему пополнять коллекцию марок, доставшуюся по наследству от отца, Кондрата Старшина, в прошлом ленинградского оперуполномоченного, работавшего на обысках ради утоления своей филателистической страсти...

Этот оперуполномоченный-филателист (в свою очередь унаследовавший страсть к собиранию марок от своего отца-адвоката, приятельствовавшего с самим Кони), пользуясь наводкой одного из следователей, также страстного собирателя марок, производил обыски в домах известных ленинградских филателистов, благодаря чему становился обладателем бесценных сокровищ. Кондрат даже женился на дочери ссыльного филателиста. Карьера оперуполномоченного закончилась в тот день, когда его коллеги выяснили, что наиболее ценные марки из изымаемых коллекций Старшин оставляет себе. После бурного объяснения со следователем, спрятав коллекцию в надежном месте, Кондрат Старшин застрелился из служебного нагана прямо в рабочем кабинете.