Она шла по жесткой, огрубевшей без влаги траве с преждевременно пожухлыми цветами и мелкими, запекшимися коробочками семян, шла под уклон, к видневшемуся вдали оврагу, шла и думала, что в ее жизни совершилась главная перемена, но никто еще об этом не знает. Для всех, кто может интересоваться Санькой, это выглядит просто как невыход на работу, такое бывает, поругают, разберут и вычтут, ничего особенного, но никому не придет в голову, что сегодняшний дикий день — это лишь начало ее новой жизни. Вряд ли эта жизнь будет слишком приятна, но сегодня еще можно думать, что ее ждет не такое уж плохое, потому что вот она идет за водой по лугу, и еще попадаются цветы, и такое вокруг яростное солнце, а из оврага изредка доносит свежестью, и хотя позади на этом лугу копают могилу, все равно ей дано такое счастливое благо — по залитой солнцем земле идти за чистой водой…

Она и в самом деле счастливо вздохнула и спрыгнула с обвислого края оврага на лишенный растительности склон, сбежала на травянистое дно, где лежал плоский, почти неподвижный ручей, из которого пришлось черпать воду ладонями, так он был мелок, — ну и что, все равно это была вода.

Вернувшись, Санька нашла щетку и стала мыть машину, а когда снова пошла за водой, то прихватила сброшенные рубашки Самсонова и Григорьева, выстирала их и повесила сушить на кустах, а сама опять занялась машиной, тщательно протерла ее и снаружи и внутри, вытряхнула коврики и вымыла пол, и все делала прилежно и с затаенной радостью, что вон она жива и может что-то делать.

Яма углубилась, Григорьев и Самсонов уже работали по одному, ловко выпрыгивали из глубины, опираясь на положенную поперек лопату, пили принесенную Санькой воду, отдыхали и снова рыли, солнце жгло их спины, пот капал в могилу, потом бока ее стали давать тень и задышали подземным сырым холодом. Григорьев в последний раз вылез и, сев лицом к солнцу, пряча сожженную спину, стал отходить от подземного хлада, слышать окрестный покой и пение пыльных серых кузнечиков, а оглядывая окрестность дальше, заметил Саньку на покатой равнине. Она медленно шла, нагибаясь за редкими цветами, будто, прежде чем сорвать, кланялась им. Григорьева это зрелище очень привлекало, он завороженно смотрел, как шла по земле женщина в черном траурном шарфе, и что-то кольнуло его и что-то как бы сместилось, и Григорьев увидел другую картину, которая будет потом, тоже после могилы. Сердце его забилось глухо и редко, а звуки цикад, только что похожие на трясущийся мешок медных денег, совсем для него исчезли.

Когда Санька вернулась с блеклыми луговыми цветами, Григорьев странно на нее посмотрел. Санька поискала в себе причину этому взгляду и не нашла.

Григорьев и Самсонов умылись, надели чистые рубахи, а Григорьев повязал галстук. У Самсонова галстука не нашлось, но он отыскал у себя в машине кусок черной материи, аккуратно свернул и обвязал поверх рукава.

Подошли к гробу. Самсонов спросил:

— Открыть?

— Нет, — ответил Григорьев, опустив голову. Все постояли молча. Григорьев сказал тихо: — Прости, сестра…

Мужчины подняли гроб и понесли к могиле. А на прежнем месте растеклось по земле большое пятно, к которому жадно прилипли мухи. Санька стыдливо нагребла на это место земли.

Веревка оказалась коротка, при опускании опасно терялось равновесие, но подоспело дно, и все кончилось благополучно. Веревку бросили сверху, и она опоясала гроб серыми тяжами, будто захватила, будто нужно было привязать его к темной глубине.

Григорьев снова сказал свое:

— Прости, сестра.

Санька не сказала ничего. С ней что-то сделалось, и она неподвижными глазами смотрела вниз. Самсонов осторожно ее отстранил и принялся закидывать яму…

Когда охлопали могильную грядку, когда лопатные полукружия с вдавлениями от черенков замкнули все стороны, а Санька забросала свежий холм поникшими полевыми цветами, Самсонов, помолчав какое-то время, повернулся к Григорьеву и сказал:

— Не знаю, как вы смотрите на это, Григорьев, да я, собственно, смотрю так же, но я поставлю крест.

И он срубил в роще молодую березу, сделал крест и вбил его в изножие могилы.

— Вот теперь все, — проговорил он удовлетворенно и поклонился могиле, коснувшись пальцами земли у ее края. — Земля тебе пухом, девочка.

— Земля не была ей пухом, — пробормотал Григорьев, но Самсонов его не услышал, услышала только Санька и вдруг поняла, что ничего еще не кончилось, а только начинается.

Долог он был, этот летний день, знойный и пустой, с ленивым маревом над развороченной низиной, где в тяжком грохоте готовилось основание подо что-то будущее. В нем родилась и призрачно приподнялась белым крестом уже обсохшая могила, но он ненасытно распахнув пустынную пасть, ждал чего-то еще. Григорьеву захотелось скрыться от этого алчного светлого пространства, и он с облегчением подумал, что сейчас сядет в машину и уедет отсюда, чтобы торопливо забыть и никогда не вернуться.

«А она? — заставил он себя подумать о сестре. — А она?..»

Она останется здесь. Я не в силах представить, что ей все безразлично — где лежать и как быть похороненной. Да и не знаем мы, безразлично или нет ей, теперешней, наше отношение к ней. И даже если ничего уже нет и ничто не может иметь для нее значения, все это имеет значение для меня, а может быть, и для всех, потому что память о человеке должна быть длиннее его жизни.

И Григорьев медлил. Чувствовал спиной терпеливое и все-таки подталкивающее ожидание Самсонова и Саньки, но все равно медлил, пока наконец совсем не понял, что не смеет так трусливо бежать отсюда. Он посмотрел на Самсонова и Саньку, в основном на Самсонова, и сказал: