— Полноте дурака валять, Григорьев, вы же не в девятнадцатом веке.

Григорьев вернулся и молча последовал за ней.

У Нинель Никодимовны была приятная однокомнатная квартирка с тяжелым ковром по стене и тахте и многочисленными хрустальными вазами. На ковре над тахтой висели чеканные ножны, в которых не было клинка.

— Вот это мой рай, — проговорила, вроде бы стесняясь чего, Нинель Никодимовна. И тут же тряхнула головой: — Подождите немного, я сначала в душ.

Григорьев кивнул, а Нинель Никодимовна, все, видимо, желавшая его чем-нибудь шокировать и все не достигавшая цели, как-то угрожающе фыркнула и скрылась.

Григорьев сел в кресло, чувствуя себя по-прежнему приятно и гармонично. Комната ему нравилась, особенно этот ковер, как багровый водопад в сумерках, внезапно поглощаемый широкой грудью тахты. И эти пустые ножны. Когда-то дорогая, а теперь разомкнутая, изменившая своему назначению вещь. Символ? Или случайность? Да нет, у Нинель Никодимовны таких случайностей быть не может.

Григорьев беспокойно зашевелился в своем кресле-ловушке. Пустота, пустота. Что-то утраченное и разринувшаяся пустота. Так, видимо, надо понимать. А это чувство и к нему стало наведываться, Григорьеву знакомы его отчаянные набеги, сменяющиеся зеленеющим затишьем. Но здесь другое. Здесь орет пепелище, которому не суждено возродиться.

Она вошла нагая и остановилась, сделав шага три от двери, зорко и вызывающе следя за ним.

Он смотрел и молчал.

— Ну? — взорвалась она. — Чего вы киваете, как болван?

— Гармонично.

— Что?!

— Женское тело очень гармонично.

У двери возникло молчание. Потом позади скрипнула дверца шифоньера и послышался шелковый шелест халата.

Нинель Никодимовна села напротив Григорьева в другое кресло.

— Ну, допустим, — проговорила она, цепко вглядываясь в него. — Допустим. Григорьев, а вам не хочется быть дураком — чтобы не видеть и не понимать.

— Нет, — ответил Григорьев. — Мне хочется наоборот.

— И не страшно?

— Не знаю. Может быть, и страшно. Конечно, страшно. Но я все равно хочу — понимать.

— Похвально. Но боюсь, что это говорит только о том, что вы мало видели и ничего не поняли. А впрочем, хватит нам нести ахинею. Ну, будем знакомы, Григорьев. Я чаю принесу.

— У вас все проходят подобный искус? — спросил он, когда она вернулась с чайным подносом.

— Что прикажете подразумевать под вашим вопросом? Как много было у меня всех? Ладно, наливайте и пейте, а я посмотрю, как вы это делаете.

— А что, я должен сдать экзамен еще и по хорошим манерам?

— Просто мне нравится, как нелепо вы все делаете. Григорьев, а почему вы не стремитесь мне понравиться?

— Ну, не совсем так. Хотя… В общем, мне кажется большой ошибкой показаться не тем, что я есть на самом деле. Брать авансы, а потом их не отработать.

— Жуткое дело, Григорьев, до чего серьезно вы отвечаете на любой вопрос! А шутить вы можете?

— А я весь вечер это и делаю.

Нинель Никодимовна засмеялась очень весело:

— Я тоже! Да, так я не ответила на ваш вопрос — насчет искуса. Чистейшая импровизация, Григорьев. Исключительно для вас. Охота была нашим красоткам предлагать вам меня в жены!

Григорьев покачал головой:

— Не то… Не надо.

— Что — не надо? — покраснела она вдруг.

— Не выдавайте авансов. Мне ведь интереснее, какая вы на самом деле, чем то, что вы о себе сочините.

Она опустила кукольную головку, помешивала крохотной ложечкой в крохотной чашечке.

— А на самом деле я ужасная, — сказала она печально. — Ужасная и неуправляемая. Каждый раз во мне срабатывает что-нибудь не то.

— Ну, и пусть.

— А я думала, вы будете учить меня жить.

— Я, конечно, с приветом, но не до такой же степени!

— Но это же интересно, когда учат жить. Объясняют, что хорошо и что плохо, что можно, что нельзя и что для меня лучше.

— Ну вот, я вас и тут разочаровал.

— Ужасно, Григорьев, вы ведете себя не по схеме. Почти как я.

Она подошла и села у его ног. Прижалась щекой к его колену. Он осторожно опустил ладонь ей на голову, погладил неожиданно жесткие, строптивые волосы. Она замерла, вслушиваясь в его руку.

А Григорьев сказал тихо и ласково:

— Подожди, хорошая. Подожди, пока я тебя полюблю.

Она подняла к нему изумленное детское личико. И Григорьев поверил, что лицо кроткой беззащитной девочки, которую нельзя обидеть, было ее настоящим лицом. И она этому поверила тоже.

* * *

— Николай Иванович… Николай Иванович! — прошептала Санька, свесившись со второй полки. — Вы еще не ложились? Посмотрите, посмотрите, восход какой!