На следующий день он был светлым и держал Сашенькину руку в своей. На закате, долго глядя на зажатую тучами зарю, плакал одними слезами, не меняясь в ясном лице. Опять взял Санькину руку и проговорил без усилия:

— Простите меня, Сашенька. Простите…

И не нуждаясь в ее ответе, опять заснул долгим, возрождающим сном.

* * *

Старик Косов щепал сосновое полено на лучину.

— Ты, девка, того… Не простит тебе мужик-то.

— Чего не простит? — спросила Санька, не переставая чистить ровненькую овальную картошку и с брызгом кидая ее в плечистый чугун.

— А что помешала ему дело сделать, — усмехнулся Косов.

— Это помереть — дело?.. — вытаращилась Санька, чувствуя, однако, что удивляется лишь наполовину, а еще наполовину вроде бы понимает, о чем говорит старик.

А старик и доказывать не стал, словно знал, что она поняла, и повел дальше:

— Замает он тебя. Он теперь из-за тебя — безработный как бы. Ты его основной точки лишила.

— Это какой же точки? — с ходу взъярилась Санька и бросила в чугун нож с не дочищенной картошкой. — Всемирное кладбище ему точка?..

— Дак чего кричать-то? — спокойно сказал старик. — От неудобства распределения кричишь-то.

— Какого распределения? — спросила Санька потише.

— А что достался тебе мужик с загогулиной.

— Не достался он мне, я сама за ним пошла. Потому что — совпало. Потому что он возмутился. Он соглашаться не захотел. Один на всех попер, чтоб не очень кичились. Он к жизни требование предъявил, а она обанкротилась. Только перехлестнуло его где-то. Ну, понимаю — сердце зашлось… А ты чего меня допрашиваешь? Сам с точкой, и чтоб у другого точка? Родню учуял? Ты вот почему здесь один?

— Как это почему? Ты чего на меня? Родился здесь и помирать буду здесь.

— И этот помирать! — в сердцах сказала Санька, вылавливая потопленный в чугуне нож и снова принимаясь за картошку. — Да ты не раньше как лет через двадцать концы отдашь, Иван Данилович. И что — так и будешь ни для кого шаркать? У тебя что — внуков нет? Тебе научить нечему? Ты помочь никому не в состоянии? Ты почему здесь один, как репей среди поля?

— Ну, ты это, ты это… Ты потише, разбудишь мужика-то. Вот ведь… А если — деревню разорили?! Если — с корнями оборвали? Видишь — пустая?..

— Вижу. Ты Григорьева хочешь сманить. Чтобы мы здесь остались, тебе для компании, раз ты честный и предавать не хочешь. Только в какую сторону твоя честность? Может, в обратную? Совместить тебе не хочется, чтоб и вперед — тоже честность? Чтобы и назад, и вперед не предавать.

— А как я совмещу, если неправильная жизнь образовалась?

— А здесь правильная? Сидишь как сыч. Строил-строил, выпиливал-выпиливал, а кому надо?

Старик аккуратно устраивал лучину на загнетке, чтоб просушилась к завтрашней растопке. Пальцы его вздрагивали, щепа мешалась, он терпеливо ее поправлял, медля повернуться к Саньке.

— Иван Данилович, да я так… Красивый у вас дом, чего тут. Это же сколько терпеть надо было, чтоб так построить…

Но Косов молчал, не поворачивался.

И Григорьев молчал. Было уже очевидно, что Санька и старик сообща справились с его болезнью. Теперь они неназойливо ждали, когда вырванный из небытия человек обрадуется возвращенному миру. Но ясность, посетившая Григорьева на следующий день после кризиса, растворилась в докучливом шорохе осеннего дождя и больше не являлась. Григорьев все чаще отворачивался к стене и недвижно лежал часами, нехотя принимал еду и питье, которые точно по расписанию протягивала ему Санька. Сначала он благодарил, потом только кивал, а потом не делал и этого — съедал поданное и застывал в неподвижности, будто его смертельно обидели.

В какой-то из дней отработанный, как у подопытной дворняжки, инстинкт сообщил ему, что пора быть обеду. Но никто не гремел заслонкой натопленной печи, не шуршал по золе вытаскиваемым чугуном, не брякал ложкой о миску. Григорьев нетерпеливо прислушался, стараясь уловить вдали осторожные шаги Саньки, но в доме стояла порожняя тишина, лишь тикала добросовестная внутренность будильника без ножек и футляра, боком положенная на чистый подоконник, да скатывался по отпотевшим стеклам безветренный дождь.

Отмерив себе для обиды час и отлежав его до последней минуты, Григорьев поднялся и вышел на крыльцо.

Санька и старик сидели напротив в распахнутой двери сарая и чистили грибы.

— Проснулись, Николай Иванович? — ровным голосом спросила Санька. — Наверно, есть хотите? Там обед в печке.

Ни на миг не прервав своей спорой работы, Санька продолжала скоблить толстый груздь, а закончив чистить, полюбовалась отчетливой архитектурной завершенностью гриба с равномерно поджатыми упругими краями и наклонно вздымающимися пластинками в современном стиле.