Он вдруг понял это с безжалостной к себе отчетливостью: да, не нужна, надоела до смерти, устал он разбираться с нею, непонятливой бестолочью, строптивой когда не надо, глупой, вечно куда-нибудь занесет… Не любит ее, как всякий русский человек, не больно жалует; а она все вздорничает, а то виляет, врет безбожно себе и другим или болит без толку, мает… надоело, устал и не знает, куда ее приткнуть, кому отдать. Богу бы, пусть разбирается, — но чертей он много видал всяких, а вот Бога ни разу, не сподобился, то комполка заместо Него, то районный секретарь очередной, не достанешь, а сейчас и вовсе… Не возьмут, не нужна, им это и по штату не положено, небось за свою бы ответить. Всякому до себя; и вот он с нею, изношенной, не годной никуда, неподъемной иной раз — чемодан без ручки, вспомнил он чье-то, походя, присловье: и нести тяжело, и бросить вроде жалко. Не жалко, нет — зазорно: а зачем нес тогда столько? За каким?.. Вроде чего-то ждешь еще, хотя что можно ждать от жизни этой; вроде сказать должен кто-то — зачем, но никто тут, он уж знает, не скажет этого, а уйти не уйдешь. Жизнь — она, подлая, заставит жить. Просто так вот не уйдешь, зазорно.

И сидел так, тяжелы были мысли, и опомнившийся, напуганный чем-то осокорек трепетал и трепетал перед ним, неслышный.