Послано из Армавира в Петроград, 22.6.23, уже отъелись, уже котлеты жрут, масло фунтами. Пирожки… Как с гуся вода! Будто и не было ничего ни голода, ни войны, ни катастрофы. Все проходит! Одни котлеты вечны, сделанные заботливыми ручками…

Сцена 17. Прогулка с Тимофеем

СЮЖЕТ 17/1

Он пристраивается к компьютеру, чтобы занести все данные по конвертам и открыткам в базу, но тут Тимофей объявляется, вдруг, из своего логова — сначала кладёт горячую морду на бедро, а потом, оставшись без ответа (в скобках привета), тыкает носом под локоть, крепко и настойчиво. Ядозуб смотрит на него сверху вниз и говорит:

— Животное. Обоссался уже?!

«Еще нет, но скоро», — откликается Тимофей, усиленно вращая обрубком хвоста, попискивая и страстно дыша.

Потом он, задрав тощую задницу, ложится на передние лапы и так мотает головой, что черные уши его разлетаются как лохмотья на ветру и слюни летят во все стороны. Надо и пора выводить. С семи утра человек не ссамши. Не то что некоторые, привилегированные, которые по два раза в час… Смешной пес, ей-богу. Хорошие люди — собаки. В отличие от людей. Собаки — хорошие люди, а вот люди, как правило, — паршивые собаки…

— Интересно мне знать: почему Вадим называет тебя Ермак Тимофеевич? — приговаривает он вслух, приспосабливая поводок к ошейнику, — Какой же ты Тимофеевич? Ты у нас какой-нибудь Рексович. Уж, как минимум, Артемонович… Артемонович не возражает — он рвётся гулять и согласен на любой вариант.

СЮЖЕТ 17/2

Перед выходом он смотрится в зеркало. Поправляет берет. Ласкает горстью восьмидневную щетину. Остаётся вполне доволен собою и осторожно приоткрывает входную дверь. Маловероятно столкнуться здесь с опасностью, но… как известно, самые неприятные случаи в жизни именно маловероятны. Осторожность еще никому не вредит…

Он выходит в коридор и, придерживая беззаветно рвущегося с поводка Тимофея, принимается тщательно запирать дверь на свою территорию. Здесь, за этой дверью, у него все свое: свои шесть с половиной квадратных метров, и своя кухонька с газовой плитой, и свой санузел со своей страшненькой на вид, но вполне годной к употреблению ванной. Когда-то здесь жила прислуга. Как же ее звали на самом деле? Анастасия Андреевна ее звали, вот как, а он звал ее Асевна и любил больше всех на свете. Она была большая, мягкая, добрая, и около нее всегда замечательно пахло тянучками… Собственно, никого, кроме нее, он, пожалуй, никогда не любил, так что и сравнивать, пожалуй, было не с кем…

Пока он возится с замками (замков три плюс специальное стопорное устройство для надежности), из-за поворота бесшумно появляется, вдруг, фигура в белом и останавливается там, в деликатном отдалении, — странная и даже жутковатая в колеблющемся свете невидимой лампады. А он вдруг слышит монотонное пение, на самом пределе слышимости, и не пение даже в привычном смысле этого слова, а как будто в несколько голосов полушепотом читают нараспев что-то ритмичное.

СЮЖЕТ 17/3

— Здравствуйте, — говорит он на всякий случай в адрес белой фигуры и получает в ответ беззвучный поклон со сложенными у груди руками. Узкоглазое темное лицо неподвижно и не выражает ничего, кроме абсолютного нечеловеческого спокойствия. Он ждёт две секунды, но более ничего не происходит, да и не может происходить: арендную плату они внесли (строго в соответствии) четыре дня назад, а больше предмета для общения у них нет, да и быть не может, и он вежливо говорит: «Саёнара», мгновенно исчерпав свои познания в японском на добрую четверть.

Он всегда вежлив с этими людьми, но, на самом деле они не нравятся ему — точно так же, как и все прочие люди на этой земле. Однако, эти узкоглазые платят деньги, хорошие деньги за те четыре комнаты, где он жил когда-то с родителями и куда теперь вход ему запрещен. Не потому запрещен, что загадочные арендаторы не хотят его там видеть — может быть, они как раз и не имеют ничего против того, чтобы пригласить, познакомиться поближе, обласкать, может быть, даже попытаться приобщить его к этому своему пению шепотом, к странно пахнущим своим лампадам и к белым одеяниям, а потому запрещен ему туда вход, что он сам себе его запретил, раз и навсегда отрезав себя от того, что было когда-то, и оставив от прошлого только комнатку Асевны с личным своим сортиром и персональным вход-и-выходом, который в прошлом назывался «черный ход».

СЮЖЕТ 17/4

Он, осторожно прислушиваясь и оглядываясь, спускается по черной лестнице, которая на самом деле не черная, а грязно-серая, с грязными окнами во двор (которые не моют со времен становления советской власти), с прихотливо изуродованными, скрученными каким-то невероятным силачом железными клепаными перилами (пребывающими в этом первозданном виде еще со времен блокады).

На Тимофея здесь вся надежда: он чутко не любит незнакомых, и никакой бомж, никакой посторонний бандюга не имеет шанса уклониться от его неприязненного внимания. Впрочем, по черепу на этой лестнице можно получить и от хорошо знакомого человека — например, от Кости-Драника с четвертого этажа…

СЮЖЕТ 17/5

Оказавшись на бульваре, он предоставляет, наконец, Тимофею свободу постоять с задранной правой задней столько времени, сколько это необходимо для полного удовлетворения, а сам между тем внимательно оглядывает окрестности. Час Собаки уже наступил, но в поле зрения, слава Богу, ничего по-настоящему опасного не наблюдается. Есть там мраморный дог, вышагивающий, словно собственный призрак, рядом со своей элегантной хозяйкой, этакой накрашенной сукой в мехах и с неестественно длинными ногами; есть знакомая старая овчарка с отвислым пузом и провалившейся спиной; и еще какая-то мелочь мелькает между деревьями: извечно унылая такса длиной в полтора погонных метра, визгливая, но безопасная болонка с шестого этажа и еще какая-то черненькая, незнакомой породы и вообще незнакомая, с хозяином в виде шкафа, с ножищами, словно у Идолища Поганого.