Дом, куда меня привезли, оказался чем-то похож на жилище родственников Куницыной. Такие же бревенчатые стены на кирпичном основании, маленькие окошки со ставнями, крытая железом крыша. Разве что внутри тесных комнат не радушные родственники, а крепкие мужики с угрюмыми лицами, в фигурах которых ещё можно было угадать военную выправку.

— Добрый вечер, господин Семёнов, — без особой радости в голосе поприветствовал меня Болховский. — Или предпочитаете именоваться Северным?

— Вы пригласили меня, чтобы это выяснить?

— Нет, разумеется, — чуть скривил губы Жорж. — Нам нужно поговорить.

— О чём?

— В первую очередь, о Марье Георгиевне и наших с вами непростых отношениях.

— Нет у нас с вами никаких отношений!

— Хорошо бы, если так. Но вы зачем-то сочиняете и поёте жалостные песни, да так, что на всех московских углах только и говорят о вашем расставании. Полагаете, Маше приятно слышать все эти разглагольствования и сплетни?

— О, господи! Скажите, Юрий, как вас там…

— Андреевич!

— Вы, правда, думаете, что эта планета крутится исключительно вокруг вас и мне больше нечего делать, как страдать по покинувшей меня мадемуазель Куницыной? Это просто песня. Очень хорошая и просто обречённая стать популярной! Но не более…

— Не знаю, — смешался бывший офицер. — Может вы и правы. Однако мне почему-то кажется, что у Марьи Георгиевна ещё имеются к вам чувства. Оно и неудивительно, я долго отсутствовал, а вы, напротив, были рядом…

— Предлагаете жить втроём?

— Слушай, ты… — дёрнулся оскорблённый в лучших чувствах Болховский.

— Для тебя, морда белогвардейская, Николай Афанасьевич!

— Если бы я не обещался Маше, то пристрелил теперь же, как бешеную собаку!

— Не гони, фраер! Если со мной что-то случится, начнутся поиски. Станут шерстить ближайшее окружение и выйдут на Куницыну. А там и до тебя недалеко…

Некоторое время мы мерялись взглядами, категорически не желая уступать друг другу. Но тут открылась дверь, и в неё заглянул человек привезший меня. Жорж на минуту вышел и о чём-то с ним пошептался, после чего вернулся совсем другим человеком. У него даже изменилось выражение лица.

— Николай Афанасьевич, мы не с того начали и, кажется, наговорили друг другу лишнего.

— А теперь поцелуемся и расстанемся друзьями?

— Скажите, вы, правда, хотели бы покинуть СССР? — не обращая внимания на издёвку, спросил Болховский.

— О чём это вы?

— Бросьте! Мне Маша рассказала о вас всё.

— Да ладно!

— Ну, или почти всё. Просто мне интересно, вы воевали на стороне красных, а теперь не желаете жить в стране, которую сами создали?

— Что-то я не помню, чтобы делился с мадемуазель Куницыной подобными идеями, — осторожно ответил я, и вдруг вспомнил, что Маша была довольно-таки близка с Фимой Востриковой, более известной под псевдонимом Корделия.

Чёрт возьми, у этих подружек между собой вообще секретов не было?!

— Тем не менее, такие планы у вас есть.

— Боюсь, вас неправильно информировали. Пока мои намерения не идут дальше гастролей.

— Позвольте осведомиться, зачем?

— Странный вопрос. Людей посмотреть, себя показать. Денег заработать…

— Отлично. А что, если мы можем быть полезны друг другу?

— Сомневаюсь.

— Напрасно.

— Может быть, вы перестанете ходить вокруг, да около и, наконец, скажете, что вам от меня нужно?

— Видите ли, — помялся Жорж. — У нас, точнее у меня, сейчас некоторые затруднения со средствами. Мария Георгиевна вызвалась помочь, но, к сожалению, ей для этой цели необходимы вы. Надеюсь, вполне понятно, что если бы не эти щекотливые обстоятельства обстоятельства, наша встреча никогда не состоялась?

— Вы так и не ответили на самый главный вопрос.

— Какой?

— Мне это всё зачем?

— Сразу после окончания дел мы с Машей покинем совдепию… и можем поспособствовать вашему отъезду.

— В чемодан положите?

— Более того, — снова проигнорировал ехидство Жорж. — У нас есть кое-какие связи в среде эмиграции. С их помощью вполне возможно, как организовать ваши концерты, так и сорвать их. Понимаете, о чём я?

— Не совсем.

— На каком языке планируете петь за рубежом? Полагаю, всё-таки на русском. Так что большинство ваших зрителей составят люди, вынужденные бежать от ужасов большевизма. Полагаете, им будет приятно узнать, что для них поёт красный конник?

— Так всё равно узнают…