Короче, к тому времени, как Дана перестает спрашивать свои собственные ладони, что она такое делает (хотя она прекрасно знает, что именно), я успеваю начать составлять список наиболее существенных различий между вашими представлениями о хорошей шутке и моими. Посмотрите, может быть, вы и согласитесь с моим списком.

Как правило, я не готовлю. Это еще слабо сказано! Как правило, мой холодильник пуст, а в морозильнике нет ничего, кроме пакета на молнии с чем-то, подозрительно напоминающим останки Джимми Хоффа.

Сегодня же, без всякого предупреждения, меня охватило атавистическое желание приготовить Карлу ужин. Действительно атавистическое, потому что в последний раз оно меня охватывало в те далекие годы в студенческом гетто, когда я решила найти путь к сердцу Марка Баннермана с помощью горячего чили.

Не то чтобы я рассчитывала с помощью такого ужина добиться столь же убедительных результатов. Просто… Вопрос ставится таким образом: смогу ли я? Учитывая, что прошли долгие годы с той поры, когда я затрудняла себя более изощренным кулинарным изыском, чем мюсли с творогом. Я даже вспомнить не могу, что же я вообще когда-то пыталась приготовить, равно как и не могу сходу сказать, газовая у меня плита или электрическая.

Нет никакого смысла звонить маме и просить рецепт какого-нибудь блюда. Поскольку единственное, что готовила мама, были финиковые коржики, которые весьма успешно выжили из кухни меня и мою сестру еще до достижения нами подросткового возраста.

Ах да, эти коржики с финиками… Хоть они и не являются кратчайшим путем от желудка мужчины к его сердцу, ими в моем воображении была выложена дорога в мое же подсознание, которую я представляю себе как мозаику из фирменных коржиков Айрин Ягер.

Они прекрасно пахли, когда их вытаскивали из духовки. Но стоило им остыть, и они становились жесткими и несъедобными, напоминая полимерные отходы ракетных исследований. Даже мой отец, который, по моему убеждению, спокойно закусил бы плутонием, попадись он ему в холодильнике, вынужден был заключить отдельное специальное перемирие с материнскими коржиками.

Одно из самых моих ярких детских воспоминаний, в точности которого я не сомневаюсь, это мой отец, тайком сующий в карман стопку каменных коржиков, которые он позднее переправит в гараж. Насколько я помню, там он их хранил в деревянном ящике из-под персиков, под грудой измазанных краской тряпок. Этот ящик стал пристанищем для всех коржиков, которые он якобы съел в течение многих лет.

Еще я помню, как он вытаскивал коржики из ящика и подкладывал их под колесо машины, которая забуксовала на дороге.

— Трение, — насколько я помню, объяснил он мне и заговорщически подмигнул. — Ни слова матери, поняла?

Учтите, вполне возможно, что я все это придумала. Но материнские коржики действительно существовали. Наверное, они сыграли немалую роль в отсутствии у меня кулинарных талантов, с чем я должна была либо смириться, либо сделать последнюю мужественную попытку восстать против моей генетической конструкции. Именно в таком решительном настроении — сделай или умри — я шагаю к телефону и набираю номер Карла.

— Харт, — слышу я.

— Привет, Харт. Так ты сегодня приходишь или как? Я готовлю ужин.

— Ты… Бог мой, во имя чего?!

— Не бери в голову. Это своего рода соревнование между моей матерью, мной и группой поддержки кулинарных «чайников», которую я собираюсь организовать в ее честь. Ты только скажи, во сколько придешь?

— Ну, тут такое дело… Точно сказать не могу. Кстати, одна черта, которая мне в тебе очень нравится, так это то, что ты никогда не заставляешь меня назвать точное время.

— Это то, что тебе во мне больше всего нравится? Ты что хочешь этим сказать? Допустим, я умру сегодня днем, а тебя попросят прийти и сказать несколько слов на похоронах, тогда все, чем ты сможешь поделиться с опечаленной толпой, будут воспоминания о том, что главным достоинством покойной был ее низкий уровень самооценки?

— Вроде того. Разве что ты предпочтешь в этот грустный день быть помянутой как женщина, способная издавать горлом милый слабый звук в момент оргазма? Хотя, если подумать, этот трогательный факт может быть знаком слишком многим из оплакивающей тебя толпы.