18

Сладко облизнув губки и презрительно глянув на тупой маскарон, скалящийся со стены старинного дома, ты сказала:

– Ну, тогда чё? Бежим отсыпаться?

Я кивнул, забрал у тебя кружку, снова уложил ее в картонку-сундучок из-под чая. Младший прораб рассмеялся, подмигнул сперва мне, потом тебе и, словно бы невзначай, добавил:

– Кружка зэковская, прочифиренная. Сиделец, который самиздат ваш мелко резал, передал еще, чтоб вы на кружку смотрели и мозгой шевелили.

Ванечка опять рассмеялся, на ходу обронил: «А на работу вам только послезавтра в ночь», – и меж кустов и заборов улицы Малые Каменщики исчез.

Голодная кровь

Рассказ

«Кровь стережёт тело и душу омывает, как остров…» – кто это говорил? Или я это сам придумал? – Манюня Фетюнинский пожал плечами, приподнялся с клеёнчатого кресла и на миг замер. А тут ещё медсестра подстегнула: «Вы, утром, когда пришли, про свойства крови спрашивали, Макар Глебович. Я у врача и узнала. Голодная кровь она и лечит, и калечит, – важно склонила головку набок пухло-золотистая медсестра, – так вы покушайте сегодня хорошенько, энергобаланс восстановите… Меня, кстати, Соней зовут».

Манюня, сдававший кровь уже в пятый раз, уходя, неопределённо помахал медсестре рукой. Чего-чего, а есть совсем не хотелось. Да и посторонние бабёшки, пусть даже такие сияющие и пышногубые, как Сонечка, были ему, в общем и целом, как пнём об сосну. Мысль про бабёшек, Манюню сильно удивила. Но тут же внимание на двух мужиков, запримеченных ещё час назад в очереди, он и перенёс. Были мужики с виду вполне приличными, но как часто случается с народом русским по утрам, унывно тускнели харями и жадно по сторонам глазами рыскали. Не особо раздумывая, к мужикам, стоявшим прямо на выходе из больницы, Манюня и подошёл. Тот, что пониже, горбунок с черно-синей бородой, охватившей шею полукольцом, курил. Другой ростом почти с Манюню, но сильно толще и лицом пошире, что-то бородачу-малорослику, блестя лысиной, доказывал. При этом бородач всё время пытался повернуться к лысачку спиной, но тот ласково, как шахматного коня, оборачивал малорослика к себе лицом.

Манюня подошёл и роскошным жестом выставил из холщовой торбочки, больше, чем наполовину, бутылку коньяка.

– «Васпуракан»? Давно дорогущим пойлом не заправлялся, – прорычал злобновато малорослик. Но тут же спохватился, растянул губы в улыбке, – где брал?

– Так прямо оттуда привезли. Я ж инженер-механик. В автохозяйстве. Вот и возят.

Отдыхать в зале 7-й клинической больницы – как это положено всем кровесдатчикам – Бровцын, Костович и Фетюнинский не стали, доехали на трамвае до улицы Якорной, спустились к Москве-реке. Там коньяку из складных стаканчиков, припасённых Манюней, и выпили. От реки наплывал пронизанный иглышками солнца апрельский туман. Толстому Бровцыну даже курить расхотелось. А Костович, погладив синюю бороду, опять задымил, как труба.

– Как в сауне туман! – таял от восторга двухметровый Фетюнинский.

Вдруг поперёк сладких причмокиваний и густых похвал «дяде Васпуракану», хмурый Костович, возьми, да и брякни: «Хорошо в тумане жить. Ни хрена не видно, и жареным не пахнет. Погуще б он лёг! А давайте, хлопцы, до завтра есть не будем? Может, туман у нас внутри сильней заклубится?»

Обменявшись телефонами, разошлись. Причём договорились: кончив голодать, распрекрасное это событие обильно спрыснуть.

Денёк апрельский тёк небыстро. Но помаленьку, стал кончаться и он. Жёлто-пенными огнями взбурлил вечер. Как только стемнело, у всех троих, в разных концах Москвы и разных положениях тела, стала кружиться голова. Нежное жизненное ошеломление мягко поплескивало их, отдавших свою кровь неизвестным лицам, по щекам, по заушьям. В быстрых сменах огней и тьмы, в промельках безмыслия и неясных дум, оголодавшая кровь стала бережно толкать Бровцына, Костовича и Фетюнинского к тому, чего им втайне хотелось, но на что в обычном состоянии решиться они не могли.

Голодный как волк Костович двинул выпендриваться в научную библиотеку, где решил наконец-таки объявить себя доктором исторических наук. Но по дороге приключилась с ним неприятность: в двух шагах от библиотеки, окликнул из кустов напрочь забытый голос: «Костышка? Ку-ку! Ты не доктор, ты не донор, тебя чёрт за шею тронул, – принялся дразниться писклявый, как у третьеклассницы, голосок. Костович минут пять тужился, но потом всё-таки припомнил: «Ну, Калешина, ну лярва подсадная, схлопочешь ты у меня! Нарочно в Троекурово съезжу, на твою могилу плюнуть!..»

В местный клуб с любимым своим бандонеоном, хоть раньше этого и стеснялся – подался и Манюня. Сыпались с почерневшего неба тихие искры, стукаясь лбом о стенки сосудов, как пьяненькая, бродила по жилам, истощённая кровь. «Не человек против жизни бунтует. Кровь его! И притом, кровь сытая, мясом сырым перекормленная! А кровь голодная – не ко вражде, к сочинительству мелодий и слов толкает…» – уговаривал себя Манюня, присев на стул и утвердив на левом колене аргентинскую гармошку.

Он сперва импровизнул (проще говоря, пробежался пальцами по кнопкам), но на музыку его внимания не обратили. А вот когда сладко-щемящим переливчатым звучком, повёл «Севастопольский вальс», кто-то стал подпевать, а двое пожилых, – дамочка в шляпке и старикан с бело-бульдожьим лицом – поплыли под бандонеон в танце по кафе-бару. Но тут же Манюню и выперли. Правда, ласково. Уже на выходе догнал бармен, сунул в карман куртки бутылку пива: «Хозяин велел передать». Брезгливо, двумя пальцами, выдернул Манюня из кармана чешского «Козела», поставил на приступочку.

– За Севастополь подачек не принимаю!..

Взять без спросу тестев роскошный «Майбах» и на нём ездануть к девкам – мечталось Костовичу давно. Несколько раз он подбирался к машине, но помня, что получал по балде и за более мелкие проступки, себя сдерживал. Причём о тычках и затрещинах вспоминал со сладостью: тесть был миллионер, правда, денег или поводить машину Костовичу никогда не давал, так что и оплеуху от родственничка получить было в радость. Костович поехал и помял бампер. Тишком вернув машину на место, стал ждать затрещин.