– И назовёмся, и поедим, и порежем, – негромко вымолвил царь и снова поворотился к столу.

После жирной стерльяжьей ухи, поднял государь серебряную братинку и, мерно расставляя слова, – будто порядок их забыл, – возгласил:

– За родственника моего дражайшего. За римского кесаря, богоподобного Августа. Упокой, Господь, безвинную душу его.

Осип, набравший в рот горячей ухи, поперхнулся.

– Смеёшься, шутяра? Мне, кесарю, не веришь?

– Я-то верю! Верю ис-с-стово! – аж взвизгнул, ошпарившийся изнутри жирной ухой шутец, – а вот бык печёный тот сумлевается. Слышь, как ревёт, словно бы дождь приманывает? А ещё – августовского сенца просит. Да где взять? Далече царь Август и сенцо его тож. Далёк и сам Рим. И высок к тому ж. Рази плевком его достану?

Слитным комочком плюнул Гвоздь вверх и слюну свою ловко на ладошку поймал. Кто-то из царских подлипал реготнул сытно.

– Плевать? У меня за столом – плевать!?

– Да ведь не просто плюю. К твоим плевкам готовлюсь. Их, их со сладостью глотать буду!

– Слово – не плевок. А ты! Ты у меня…

Царь Иван вскочил, но тут же сел, задумался, стих. Затем обронил негромко:

– Ладно. Дураку и Бог простит.

Выдохнув облегченно, сел на пол и княжеский сын.

Но тут же накатило на него недоумение, а следом – обволок неясный трепет.

Серо-бурой бесшумной караморой метнулась и зависла над княжеским сыном смертная тень. Он её, вялую, её некусачую, почуял, как чуют в солнечный день внезапно лёгшую на плечи прохладу. Но тут же, состроив обезьянью рожу, – какую подсмотрел в царском зверинце, в Алевизовом рву, – от смертной истомы отмахнулся.

Скорченная обезьянья рожа теснотою своей телесной натолкнула на воспоминания…

Третьего дня затеял он с государем шутейную игру. Правда, только спервоначалу была та игра шутейной. И не хотел княжеский сын про игру толковать, а выпалил. Выпалил, а уж потом понял: давным-давно те слова горлянку ему царапают.

Завелась же игра вот с чего: уж минул год, как стал шут Гвоздь про себя знать – завидует он царю Ивану. Подло и жестоко завидует!

«И как не позавидовать? Сущий ведь «татарин», а туда же: в цари пробрался, с кесарем Августом себя без конца равняет. Меня, природного Рюриковича шутом вырядил, над родом нашим древним, родом Приимковых-Гвоздевых надсмехается».

С того памятного дня стали шутки Осиповы ядрёней, злоехидней. И ведь словцо «ядрёней» не просто так внутри порыкивало: ядрами тяжкими, ядрами калёными стали с недавних пор в утробе шутки перекатываться. Да вот беда – применения тем ядрам не было! Верней, применение быть могло, но худое: позволить словесам ядрёным разворотить нутро, а уж после – из живота медленно выкатиться!

Теперь, правда, плёлся год прошедший далеко позади. А, что касаемо последней недели – низкой шквалистой тучей над шутом она висела: уж слишком едко и гневно стал измываться он над царём Иваном. Тот отчего-то терпел. Сам же Осип объяснял государю издёвки тем, что новую игру затевает.

– Поиграем, осударь, ох, поиграем!

В минуты отдыха от мыслей воинских, поиграть царь Иван хоть и нехотя, а соглашался. Правда, смотрел при этом на Гвоздя, как бы к чему-то примеряясь, с прищуром смотрел и загадочно. Иногда негромко, но так чтобы окружающие слышали, приговаривал:

– Как лягва широкорот. Как расстрига жидкобород. Затылок острый. Голова на шейке хлипкой едва держится. Откуда только мыслишки в голове такой берутся? Вот бы в рот заглянуть поглубже: не чёрный ли волос из нёба у шута прёт? Ругатель ведь – почище меня самого. А ума – недалёкого.

– Я-то умён, да мир дурак, – подлаживаясь к царевым словам, едва слышно, отвечал Осип…

Третьего дня собрался-таки с духом: предложил царю Ивану шутовской монастырь основать.

– У того-то монастыря все ступени должны быть златые, а стены – чёрные. Ворота бычьей желчью надобно густо смазать, пороги гвоздями острыми утыкать.

Царь Иван на такие слова отвечать не стал, хмурясь, смолчал.

Тогда Гвоздь – сперва вкрадчиво, осторожно, а потом смелей, раскатистей – завёл речь про монахов и монашенок.

– Да прикажи в монастыре том мужском и женском, монахам быть в шутовских одеждах, с колокольцами и стручками гороховыми в связках вокруг шей. А монашенкам прикажи не Богу служить, а твоей и моей крайней плоти. Всем, кроме одной. Эту одну для особого посмеяния держать будем. На вороную кобылу посадим, тело белое для запоминания ещё разок обсмотрим, катюгу с кнутом за кобылой пустим и, пока вкруг монастыря та кобыла объедет, должно тело монашенки стать чёрно-красным. А опосля объезда, позадь монашенки два чёрта должны на кобылу усесться. То-то смеху будет!

– Что в чертях-то смешного, дурачина!

– Так ить это твои собственные, верноподданные черти будут. И пускай будут они красными, как раки варёные. Мы с тобой и возгласим: мол, только-только в аду, в казане огромном их сварили и к нам сюда для необходимой надобности доставили. Черти похрустывать кожуркой станут, красным рачьим покровом дураков к себе приманывать начнут!

Здесь царь Иван вместо смеху рассерчал не на шутку.

– Так это игра такая, или взаправду подпихиваешь меня монастырь с чертями-раками основать?