— Даже не знаю.

— Может, в субботу? — предложил мистер Вуозо. — Зак с мамой повезут котенка к ветеринару, так что ты приходи.

— Договорились.

— Давай где-нибудь в полдень, хорошо?

— Конечно.

— Надеюсь, меня до этого момента не призовут, — засмеялся он.

— Я тоже на это надеюсь.

— На что это ты надеешься? — поинтересовался папа, как только я положила трубку. Он все еще стоял со своим полотенцем в руках и не спускал с меня глаз.

— На то, что мистера Вуозо не призовут до нашего интервью, — объяснила я.

Мне пришлось обойти его, чтобы добраться до раковины и домыть посуду.

— Ты следи получше за языком, когда с ним разговариваешь, — посоветовал папа.

— Да я просто задам ему пару вопросов, каково это — быть резервистом, и все.

— Он уж небось возомнил, что он защитник общественных устоев, — пробурчал папа.

Я не совсем поняла, что это значит, но переспрашивать не решилась.

На следующий день в школе Дениз спросила, не хочу ли я прийти к ней на выходных, чтобы поработать над статьями.

— Я не могу, — отказалась я, объяснив, что в субботу днем должна брать интервью у мистера Вуозо.

— Ну, тогда я к тебе приду, — предложила она, — после интервью. Могу остаться с ночевкой, если ты не против.

— Хм, — произнесла я, — мне надо спросить разрешения.

— Конечно, — согласилась она и записала свой номер телефона на бумажке, чтобы вечером я ей позвонила.

Обедала я в кафетерии снова с Томасом.

— Чего тебе надо? — спросил он, как только я отодвинула себе стул.

— Ничего.

— А чего это ты со мной сидишь, это же запрещено? — поинтересовался он.

— Мои родители же не знают, что я делаю в школе.

— Ого, — восхитился Томас, — какая ты храбрая. Нарушаешь запреты своих родителей, когда они не могут за тобой проследить. Я просто в восторге.

Он засунул полосатую трубочку в пакет с молоком и сделал большой глоток.

— Я могу поесть и за другим столом, — заметила я.

Томас поставил пакет на стол, так ничего и не ответив.

— Мне уйти?

— Иди ты знаешь куда, — отозвался он.

— Не ругайся на меня.

— Заткнись.

Я все-таки решила остаться. Я знала, что иногда, когда кто-нибудь на тебя сердится, нужно сидеть на месте и терпеть. Как, например, было с моей мамой, когда она заказывала такси в аэропорт. Я надеялась, что к концу обеда Томасу стало немножко легче оттого, что он помучил меня своим молчанием.

Вечером за ужином я поинтересовалась у папы, можно ли мне пригласить в субботу друга с ночевкой.

— Какого еще друга? — спросил папа, сидя в кресле перед низеньким столиком с едой. Он поджарил два стейка на решетке и сделал салат. У меня, в отличие от папы, вся тарелка была усыпана серыми комочками непрожеванных жилок. Правда, оставалось неясным, то ли это из-за того, что папа жует лучше, то ли из-за того, что он взял себе кусок получше.

— Девочку из газеты, — объяснила я и, подумав, добавила: — Белую.

— Не говори глупостей, мне не важно, какого цвета у нее кожа. Даже не смей делать из меня расиста, я ведь от всего сердца желаю тебе только добра.

Несомненный плюс столика был в том, что я сидела на диване, а папа в кресле, притом слишком далеко, чтобы дотянуться до меня и дать пощечину. Если бы не стол, папа бы вполне мог это сделать.

— Можешь сколько угодно приглашать к себе подружек, — кипятился он. — Я не расист!

— Конечно, извини.

До конца вечера мы смотрели новости, и папа все больше и больше бесился из-за “Скадов”[8], которыми Саддам все стрелял и стрелял по израильтянам. По телевизору показали, как рады этому палестинцы.

— Это не арабская перспектива! — завопил папа.

Каждый день он просыпался с надеждой, что американцы убьют Саддама. Он думал, что тогда-то ракет больше не будет и у палестинцев не останется поводов для радости. Казалось, что смерть Саддама — единственное, чего он ждал от этой войны. Он швырялся скорлупками от фисташек в экран телевизора, когда там показывали танцующих счастливых палестинцев.

— Это не настоящие новости! — кричал он. — Все знают, что они ненавидят евреев! Покажите мне правду!