Она привыкла к звукам, которые прежде вызывали у нее страх, — к суетливым шумным перебежкам ежа, к жужжанию назойливых ос и степенных жуков.

Ребекка старалась держаться возле своей норы, боясь, что голод или усталость могут вынудить ее устроить временное убежище в каком-то совершенно незнакомом ей месте. Скажем, она долго боялась ходить в Истсайд, потому что однажды ей пришлось там заночевать. И надо же такому случиться, что именно в ту ночь там подрались два барсука, крики и визг которых слышались во всей округе. Ребекке казалось, что еще немного, и эти чудища провалятся к ней в нору. На самом деле драка происходила далеко в стороне, на берегу ручья, изрытом огромными барсучьими норами. Но откуда Ребекка могла знать об этом? Ее перепугали не только ужасные звуки, но и острый барсучий запах, которым пропахла вся округа. Она сидела в своей маленькой норке едва живая от страха.

Но больше всего ее пугало леденящее кровь уханье неясытей. Она знала о них только одно — в летнюю пору неясыти были самыми страшными врагами данктонских кротов. Они бесшумно появлялись из темных высей, выхватывая одну за одной кротовьи жизни. Стремительные, хищные, вооруженные ужасными крючковатыми когтями и клювом, совы казались кротам воплощением смерти. Одному или двум обитателям Данктона — одного из них Ребекка видела собственными глазами — чудом удалось бежать от этих крылатых страшилищ. Кто-то из старых кротов говорил, что прикосновение к такому кроту дарует счастье и удачу, но оробевшая Ребекка так и не отважилась на столь дерзкий поступок.

Два или три раза ее навещал Мандрейк. Каждый раз он делал вид, будто оказался в ее краях случайно и зашел к ней, что называется, невзначай. Задав ей несколько коротких вопросов, он исчезал так же внезапно, как и появлялся. Ребекка прекрасно понимала, что он присматривает за ней, и это было ей приятно.

Одним жарким июльским вечером, когда все лесные жуки и букашки предавались самозабвенному стрекотанию, она встретилась с Меккинсом, и он поведал ей о смерти Халвера и Биндля. Мандрейк отдал приказ не распространяться о происшедшем, но чем еще могут заниматься кроты жаркими летними днями, как не пересудами и разговорами? Скрыть подобное просто невозможно...

Меккинс чувствовал, что эта история бросает тень на весь Данктон, и потому старался отмалчиваться. Ребекка была такой юной и невинной, что он просто не мог рассказать ей о случившемся. Зачем втаптывать в грязь лесной анемон? Однако она вела себя так непринужденно и так верила каждому его слову, что он не мог солгать ей, когда Ребекка вдруг спросила, где она может найти старейшину Халвера.

Меккинс попытался выиграть время, задав встречный вопрос:

— А в чем дело?

В ответ Ребекка поведала ему о своей встрече с Халвером, пересказала историю Ребекки-Целительницы и упомянула имя Брекена, который жил где-то на склонах. Она хорошо запомнила ту необычайную горячность, с которой Халвер говорил о Брекене, призывая ее, юную кротиху, защищать и опекать его.

Пользуясь тем, что сейчас рядом с Ребеккой не было Мандрейка, Меккинс внимательно посмотрел на ее мордочку и вздрогнул от изумления — ему вдруг показалось, что от этой странной юной самочки исходит свет. Он хотел сказать, что ничего не знает ни о Халвере, ни о Брекене, что они, мол, скорее всего, так и сидят где-то на склонах, но под ее простодушным взглядом лгать было решительно невозможно. Меккинс слыл тонким дипломатом, знавшим, о чем следует и о чем не следует говорить, однако сейчас ситуация была совершенно особой, тем более что речь шла не о ком-нибудь, но именно о Халвере — достойнейшем из достойных. Ему вспомнился сильный, звучный голос этого странного Брекена, которого никто из них не знал и не видел, и слова ритуальной молитвы, что снова и снова всплывали в его сознании...

Милости благообразия...

Нет, Ребекке следовало сказать правду, какой бы страшной и горькой она ни была. Она смотрела на него счастливым взором, в движениях ее угадывалась радость жизни... Меккинс печально повесил хоботок... Ведь там, возле Камня, он был вместе с убийцами...

Меккинс понизил голос и стал рассказывать ей о событиях той страшной ночи. Он закончил его описанием того эффекта, который произвел на старейшин, находившихся на пути в Бэрроу-Вэйл, голос незнакомого крота, читавший молитву семи даров. «Милости... Милости...» — вновь зазвучало у него в голове.

— И что это был за крот? — тихо спросила Ребекка, совершенно потрясенная услышанным.

— Брекен, сын Буррхеда. Это был именно он.

Услышав имя Брекена, Ребекка превратилась в слух, боясь что-нибудь упустить. Меккинс стал рассказывать о том, как Мандрейк гнался за отважным юным кротом. Можно было подумать, что это — старинная легенда, а не рассказ о недавних событиях, так необычно все это звучало.

— Но кто он? — прошептала Ребекка еле слышно. — Кто он?

Меккинс повторил, что Брекен был сыном Буррхеда из потомства, принесенного Эспен весною, но Ребекка спрашивала совсем не об этом. Она вспомнила слова Халвера, говорившего о том, что с Брекеном его свела Ребекка-Целительница. Старик оказался прав — Брекен был единственным кротом, которому удалось утереть нос самому Мандрейку.

— Но это же не так! — воскликнул Меккинс. — Он был убит. Пытаясь скрыться от Мандрейка, он выбежал на край меловой осыпи и свалился вниз.

Лучи жаркого июльского солнца внезапно напитались холодом. Козявки, весело стрекотавшие до этой самой минуты, разом смолкли. Вечерний ветерок стих. В воздухе повис ужас.

Потрясенная Ребекка замолкла. Пока Меккинс говорил о том, как старейшины охотились за самым достойным кротом системы и как они убили его и Биндля, она оставалась спокойной. Но теперь, когда слуха ее достигла весть о смерти Брекена, спокойствию ее пришел конец — в припадке безумного гнева она напала на Меккинса так, словно он был воплощением зла. При этом из глаз ее градом катились слезы.