– Так это бесермене безбожные, им-то законы человеческие неведомы. А тут христианский государь…

– И Алексей Михайлович Тишайший не гнушался.

– Да ну?

– Нешто я своих предков не знаю?

Александр Фёдорович всё равно не поверил, но сомнения вслух не высказал, оставил при себе. Поздно сомневаться, тем более всё оговаривалось заранее ещё в письме, написанном Кулибиным. Он, правда, имена прямо не называл, только намекнул на весьма высокопоставленного вельможу, изъявившего желание инкогнито посетить Макарьевскую ярмарку. У кого-то есть сомнения в моей высокопоставленности?

– Чего опасаешься? Две роты егерей загодя послали, они и придут на выручку, ежели что случится.

– Ага, придут… строем. Нешто никого получше не было?

– Эти чем нехороши?

– Да всем! – Купец от огорчения и о почтительности совершенно позабыл. – В битве, может, и хороши, но только в любом из них солдата за три версты видать. Ночью – за полторы. Казачков бы туда заслать. Засланный казачок – первейшее дело.

– Уймись! Надоело ворчание слушать. Сейчас вот как прогневаюсь… – Я плюнул в воду и отвернулся.

Мы добирались до Макарьева самым коротким и простым путём – по Волге на лодке. Практически пустой, надо сказать, так как у Белякова основной товар расходился зимами, а то, что имелось сейчас, съедал многотысячный Нижний Новгород. Съедал, да ещё добавки просил. Но для нижегородского купца не побывать на ярмарке – дело немыслимое. И вопрос не только в престиже. Здесь заводились новые знакомства, устанавливались цены на важнейшие товары на год вперёд, узнавалось состояние дорог до Кяхты и Тегерана, обсуждались размеры взяток таможенным чиновникам Лиссабонского и Гамбургского портов, делались политические прогнозы и выводилась зависимость прибылей от тех или иных телодвижений сильных мира сего. И заявись я сюда в мономаховой шапке… пусть даже без неё, а с приличествующей случаю свитой, то кроме согнутых в поклонах спин не увижу ничего. А хочется самому, изнутри, так сказать… Вдруг что толковое услышу? А то мечусь дурак дураком по Петербургу, хватаюсь то за одно, то за другое. Ничего не успеваю. Из рук всё валится, денег нет…

И послы иностранные банным листом прилипли: намекают, просят, предлагают, уговаривают. Все и на всё. А что я? А я ничо! Куда ни кинь, не клин даже, афедрон выходит. Балтийский флот, посланный на перехват английской эскадры, устроившей побоище в Ревеле, смог выйти из Кронштадта только после недельных сборов и расстрела адмирала… как его там… забыл, да и неважно. А после выхода в море они ещё раз отличились… не обнаружив Нельсона, к тому времени улизнувшего восвояси, и встретили случайно союзных шведов. Лучше бы мимо прошли. Результатом ночного боя стали два утопленных собственных линейных корабля, шестидесятишестипушечных, по злой насмешке судьбы имевших имена «Победа» и «Победоносец».

Так что решил уехать из Санкт-Петербурга и успокоиться, пока не начал вешать всех подряд. А так, глядишь, поостыну немного, и обойдёмся без виселиц.

– Государь, а с этими что делать будем? – Беляков окликнул шёпотом и кивнул в сторону троих гребцов, усердно махавших тремя парами вёсел. – Неужто… того?

Этого ещё не хватало! Нет, конечно, при острой государственной необходимости и удавить кое-кого можно. Но сейчас-то зачем?

– В гостинице запрём. В Макарьеве есть приличная гостиница?

– Как не быть? Только оне заняты все давным-давно.

– Нам что, на улице ночевать?

– Зачем? У свата моего, Никиты Сомова, на постой встанем, так всегда делаю. Чай не стесним, и ему прибыток.

– Сарай там какой-нибудь имеется? Купишь гребцам ведро водки, да пусть пьют моё здоровье.

Купец с сомнением почесал бороду:

– С такими-то рожами…

– Возьмёшь два!

Ну что за привычка говорить громко? Разговоры о грядущей награде не прошли мимо ушей наших «галерников», и они с таким рвением и воодушевлением налегли на вёсла, что лодка едва не выскочила из воды, подобно неизвестному в этом времени торпедному катеру. А меня от рывка чуть не сбросило с кормовой скамейки вверх тормашками.

– Потише вы, ироды! – прикрикнул Александр Фёдорыч.

– Оставь их. Раньше сядем – раньше выйдем.

– Куда?

– Потом объясню. Если захочешь.

Шум, гам, толчея, ругань на двунадесяти языках – натуральная иллюстрация к Вавилонскому столпотворению в последней, заключительной его стадии. Меня то и дело хватали за рукав, пытаясь затащить то в лавку, торгующую дрянными ситцами из Шуи и села Иванова, то в трактир с наилучшими и всамделишными французскими винами местного разлива, то в цирковой балаган на просмотр бородатых женщин и карликов пигмейской породы. С трудом сдерживаю желание бить по мордам тяжёлой можжевеловой палкой. У меня козьмодемьянская, что является признаком уважаемого и обеспеченного человека.

Палки эти, называемые ещё подогами, служили определением социального статуса не хуже, если не лучше, дворянских шпаг. Идёшь ни на что не опираясь – голь перекатная. В руках ошкуренная орешина – тот же голодранец, но с претензиями. Можжевеловый подожок, обожжённый и лакированный, – не меньше приказчика. Такой же, но с загнутой или Т-образной рукоятью, подразумевает человека степенного, солидного, обеспеченного и понимающего о себе. Тут следует сделать отличие от возомнивших о себе – те предпочитают легкомысленные тросточки, порядочному купчине противные всем своим видом.