Хвалёные пистолеты знаменитого американского мастера (с сегодняшнего дня американцев тоже не люблю) дали осечку, причём одновременно. А швед, не долго думавши, засадил штыком прямо мне в брюхо. Точнее, хотел засадить, но то ли споткнулся, то ли поскользнулся, и в результате этого пробороздил бок почти до левой лопатки. Супостата застрелили егеря, а Ефимыч схватил за шиворот истекающее кровью величество и прыгнул в канал, и без того забитый раздувшимися покойниками. Жуть!

– Ну ты долго ещё?

Мучитель не отвечает, занятый хирургической операцией.

– Слушай, Ефимыч, а тухлятина из воды в рану не попала?

– Не боись, – обнадёжил солдат. – Вернейшее средство есть, даже антонов огонь останавливает. Хм… иногда.

– Так это оно французским сыром воняет?

– Зачем сыром? Обычная просушенная и перетёртая плесень из-под банного пола. Земляк из Галицкого полка посоветовал. Не, таперича из Лукояновского… или Волынского? Тьфу! Полк один, а названия каждый месяц разные.

Ефимыч не зря плюётся – я и сам запутался в постоянных переименованиях. Зато в Лондоне и Париже наверняка сломали голову, пытаясь объяснить четырёхкратное увеличение численности русской армии.

– Ну вот и всё! – Солдат вытер руки остатками моей рубашки. – Сейчас ещё перевяжем.

– Подштанники снимать?

– Полотно есть чистое. И вот это! – вытащил из-за голенища плоскую фляжку, подбросил её и засунул обратно. – Обезболивающее попозже.

– Что же ты, ирод, раньше молчал?

– А оно мне надо, пьяного тебя ворочать?

– В Сибирь сошлю.

– Ну и сошлёшь, – согласился Ефимыч. – Чай там тоже люди живут.

Вот так вот! Пугаешь-пугаешь человека, а он всё никак не пугается. И дело даже не в том, что такой бесстрашный – просто не чувствует за собой каких-либо прегрешений. Чисто серафим шестикрылый! А кажущаяся грубость и не грубость вовсе, а напротив, высшая степень доверия. К царю, как и к Богу, на Руси на вы не обращаются. То есть обращаются, конечно, но ощущается в этом какая-то искусственность, привнесённая чуждой культурой. Не от души идут все официальные величания.

– А одёжку придётся выкинуть. – Старый солдат закончил мотать бинты и отпихнул ногой мешающий кафтан. – И красный цвет нонеча не в моде – живо пулю схлопочешь. Погоди-ка…

Достал из ранца гимнастёрку, ещё не получившую таковое название, а именовавшуюся попросту «павловской рубахой».

– Спасибо, Ефимыч.

Тот неожиданно смутился и вместо ответа сунул флягу. Ладно, не хочет принимать устную благодарность, получит её письменным указом. Что там у нас полагается за спасение жизни государя-императора?

Зараза… Левая рука совсем не поднимается…

– Помоги.

Общими усилиями кое-как натягивает через голову тесную гимнастёрку, которая тут же намокает от проступившей сквозь бинты крови. А фляжку так и не выпустил? Ну-ка… Хорошо пошла! Ещё глоточек…

– Будешь?

– Никак нет, Ваше Императорское Величество! Субординация не дозволяет!

Вот оно что! Я же опять в мундире, значит, уже не раненый боевой товарищ, а строгий командир, каковому невместно распивать водку с подчинёнными. Тьфу! Наизобретал тут философских теорий… отец народа, понимаешь. Дурак ты, Павел Петрович. В смысле, я дурак.

– И охота тебе, мсье Теодор, так себя мучить? – Красногвардеец Иван Лопухин отвлёкся от чистки винтовки и насмешливо посмотрел на Фёдора Толстого, с самой страдальческой миной пытающегося соскоблить недельную щетину тупой бритвой. – Горло только не перережь, а то горничные шибко ругаться будут.

– А это он, Ваня, твоей сестрице пытается понравиться, – вмешался карауливший у окна капитан Тучков. – Ты бы видел его глаза во время перевязки!

– Всё было не так, Александр Андреевич! – покраснел Толстой.

– Не так? – Лопухин в задумчивости почесал кончик носа. – Сегодня руку перевязывала, завтра… Знаешь что, друг Фёдор, об одном прошу: постарайся, чтобы в моём доме тебя не ранили в задницу.

– Как тебя – в моём?

– Да, но я же не пытался привлечь к осмотру юных девиц.

– Зато пожар устроил.

– Фи, Теодор, какой ты грубый! Кто виноват, что там две роты шотландцев на ночлег расположились? Тем более кое-кто вовсе не возражал против поджога.