Все наши преподаватели были высоко образованны и поступали очень по-человечески, сочувствовали нам и помогали во всех отношениях. В нашей группе было очень мало студентов. Что касается преподавания нам русского языка, то надо сказать, что его практическое знание не стояло на первом месте в университетском образовании. Мы должны были уметь читать все тексты по-русски и понимать их, и никто не требовал, чтобы мы владели разговорным языком. Нас подготовили как настоящих ученых с глубоким знанием методологии рассмотрения любого объекта языка и литературы, включая фольклорные тексты. Лекции по языку не способствовали фундаментальному усвоению предмета. Наш преподаватель русского языка, Сережников (эмигрант из Петербурга), однажды начал свой семинар так: «В прошлом семестре мы переводили “Критику чистого разума” Канта. В этом семестре я хотел перевести с вами “Будденброки” Томаса Манна, но понял, что адекватно роман на русский язык не переведешь. Поэтому продолжаем переводить Канта». После первых неудачных попыток справиться с таким сложным текстом я решил учить русский вне университета, то есть «на улице» у новых знакомых - сначала у пожилой дамы, русского архитектора первой волны эмиграции в Восточном Берлине, которая постоянно курила сигареты с длинным мундштуком и заботилась о бесчисленном количестве кошек и котов, живших у нее дома. Через нее я познакомился с советским торгпредом в ГДР, а через него - с атташе по культуре и еще с несколькими людьми. После возведения Берлинской стены я брал уроки у пожилого, уже, к сожалению, ослепшего учителя, когда-то преподававшего немецкий язык в Петербурге. Яков Робертович был родом из Прибалтики, после войны попал в Берлин и преподавал русскую литературу XIX века и русский язык на примере текстов Бунина, Шмелева и т. д. Это был бесконечно доброжелательный человек, и его фотография до сих пор висит у меня в кабинете.

Мне повезло, что моими преподавателями были исключительно добрые, хорошие люди, которые со временем стали моими друзьями.

Другими словами, надежда и, возможно, также иллюзия, что двадцатый съезд внесет положительные изменения в напряженные отношения Запада и Востока и удовлетворит всеобщее стремление к смягчению опасностей холодной войны, фактически стала решающим стимулом к выбору специализации (славистика / русский язык). Впрочем, у желания понимать русский во всех деталях и говорить на нем так же хорошо, как по-немецки, была своя предыстория.

Еще в детстве я мечтал выучить русский язык. Почему русский - понятия не имею. Конечно, я знал, что есть английский, французский и другие языки, но, по-видимому, особенно интересным мне казался совсем незнакомый язык, такой как русский. Помню, что в третьем классе я подал документы на поступление в одну из русских школ Берлина. Однако из этого ничего не вышло. Причин отказа я так и не узнал. Но не всё, что не удается в жизни - таков мой опыт и в других ситуациях, - следует рассматривать в негативном ключе. Вероятно, как у ребенка, родившегося в воскресенье, у меня был свой ангел-хранитель...

Школьные тексты из гэдээровского учебника были неубедительны и содержали в себе набор пропагандистских мотивов. Классическая литература существенно отличалась от советской («Поднятая целина» Шолохова, «Как закалялась сталь» Островского и т. д.), которая не способствовала моему выбору русского языка.

Я окончил университет в 1963 г., получив специализацию в преподавании русского языка и истории, чтобы затем начать учительскую практику. Одновременно, в том числе по рекомендации Фасмера, который хорошо знал меня по многочисленным лингвистическим семинарам, и Юрия Штридтера, который занимался преподаванием и исследованием славянской литературы, особенно русской и польской, я получил предложение остаться в университете в должности научного сотрудника. Но поскольку я изучал не славистику, а только русский и историю (включая педагогику и философию), мной не были удовлетворены все требования, необходимые для защиты диссертации по славистике, которая, в свою очередь, была условием для получения предложенной должности. Нужно было выучить еще два славянских языка, а также греческий. Что касается латинского, то здесь мне повезло, так как я уже выучил так называемую «малую латынь» в школе в Восточном Берлине и теперь должен был только дополнить знания «большой латынью».

Для изучения сербохорватского Штридтер отправил меня на годичную стажировку в Сараево. В качестве третьего языка я выбрал чешский. Моей сферой исследований в университете должна была стать современная советская литература, изданная начиная с 50-х гг., - новая научная область в немецкой славистике. К этой работе я приступил после возвращения из Югославии. В 1966 г. я защитил диссертацию о русских глаголах с суффиксом «-ну-».

Моя деятельность в рамках новой сферы занятий состояла преимущественно в том, чтобы следить за новейшими публикациями в крупных литературных журналах и за литературнокритическими дискуссиями и периодически составлять о них отчеты. Для этого мне понадобилось создать обширную картотеку, так как советские вспомогательные материалы (справочники, библиографии) были очень однобоки и их достоверность зависела от сильных культурно-политических течений, то есть пользу они приносили далеко не всегда. Политически неблагонадежные писатели прошлого и современности, как правило, не попадали в рассмотрение, не говоря уже о писателях в эмиграции.

В литературно-критических дискуссиях примерно с 19561957 гг. я обнаружил скрытое обсуждение проблем из области культуры и власти, которые косвенно отсылали к дискуссиям двадцатых годов. Чтобы понять современный дискурс, мне пришлось реконструировать культурно-политическую дискуссию 20-х гг. При этом выяснилось, что эта дискуссия, которая велась в нескольких журналах и газетах, в значительной мере замалчивалась советскими справочниками либо на протяжении нескольких десятилетий подавалась односторонне и фрагментарно. Сопоставление дискуссий 20-х и 50-60-х гг. позволяло сформулировать выводы об основных принципах и проблемах советской культурной политики, которые затрагивали не только литературу, но и другие области искусства, такие как музыка или изобразительное искусство [68] .

Позже, когда для нового исследования о литературных группах в России 20-х гг. я на два месяца отправился в Прагу, я увидел фотографии работ московского скульптора Вадима Сидура, о котором прежде - как и о многих других нонконформистах - я ничего не слышал. Это открытие было для меня сенсационным, поскольку до этого ни в официальной прессе, ни в западных публикациях я не встречал упоминаний об «альтернативном» советском искусстве. Так я решил написать по крайней мере одну книгу о творчестве Сидура с точки зрения развития официального искусства начиная с 50-х гг.

В конце 1970 - начале 1971 гг. для исследовательской работы о литературных объединениях двадцатых годов я провел почти четыре месяца в Москве, чтобы, помимо советской литературы того времени, в духе Юрия Тынянова (т. е. с точки зрения соотнесенности литературного ряда с другими историческими рядами, ср. также тезисы Тынянова и Якобсона в журнале «Леф») детально изучить развитие культуры после Октябрьской революции.

В ходе этой поездки я связался с Сидуром и довольно часто заходил к нему в мастерскую. При этом мне стало ясно, что в подвале на Комсомольском проспекте собрано необозримое количество скульптур, которые еще никогда не были упорядочены ни хронологически, ни тематически. Я чувствовал себя археологом, который очень медленно, поочередно, подетально разбирался в творчестве Сидура. Однако для выполнения этих задач по «раскопкам» и систематизации, ввиду моих исследований советской литературы, у меня почти не оставалось времени. Поэтому я вернулся в Германию только с первыми впечатлениями от увиденных работ, а также с рядом фотографий, которые послужили основой для моего анализа произведений.