После Алека быстрым темпом судили двух других ораторов.

— Не горюй, Алек, — крикнул Артем, когда осужденных выводили из здания суда на улицу. — Придется отсидеть месячишко. У нас нет таких денег. Ведь надо платить за всех троих.

У входа уже стояла «черная Мери». На Алека надели наручники и сковали с одним из осужденных. В толпе он увидел грустную Айну, но, когда глаза их встретились, она нашла в себе силы улыбнуться и помахала ему рукой. Ее губы шевелились, вероятно, она что-то говорила, но Алек не слышал ее.

Когда их сажали в карету, присутствовавшие на суде пытались подбодрить арестованных криками:

— Пусть не думают, что мы замолчим!

— Мы заговорим громче. Не испугали.

— Правду в тюрьму не посадишь!

Арестованных усадили на узкие скамейки в карете, и лошади тронулись.

Алек спросил у своего напарника:

— Тебя как зовут, парень?

— Джим Гудвин. Слесарь с «Брокен Хила». Я им здорово попортил крови. Выступал каждое воскресенье, и всегда удавалось смыться. А тут не повезло. Ну, да ладно.

15

…Брисбенская тюрьма «Бога Род» славилась своими жестокими порядками. В первый момент тюремная камера показалась Алеку неплохим помещением. Он хорошо помнил тесные, душные и грязные клетушки в рижской тюрьме. Но, осмотревшись как следует, заключил, что «хрен редьки не слаще».

Просторная камера была выкрашена снизу в белый, сверху в желтый цвет. Пол — цементный. В потолке — окно, забранное решеткой. Толстая, обитая железом дверь без «глазка», но с оконцем, расположенным на высоте поднятой руки. Деревянный стол, табуретка, приклепанная цепью к стене. Щетка, совок, кружка с водой, тазик, параша, половик и одеяла. Ни койки, ни нар в камере не оказалось.

«Неужели здесь спят на полу? — подумал Алек, присаживаясь на табурет. — Если так, то воспаление легких обеспечено».

Алек сидел с закрытыми глазами, и события последних дней проносились в его памяти. Митинги, выступления перед рабочими, суд… Нет, не напрасны усилия Артема и его единомышленников… Рабочее движение крепнет, социалистические идеи становятся популярными. Ведь совсем недавно многие относились к социалистам с недоверием и опаской, а теперь вступили в партию. После открытых митингов лицо австралийской демократии, так превозносимой буржуазией, открылось во всей своей неприглядности, без лживой маски…

Недавно Артем сказал, что надо принимать австралийское подданство. Тогда будет легче влиять на политическую жизнь. Но сначала это сделает он один. А может быть, так нужно поступить и Алеку? Как справятся без него в газете, пока он будет в тюрьме? И Айна осталась одна, наверное, беспокоится, бедняжка. Впрочем, о ней тревожиться не надо. С Айной родители. Эдгар Янович, Нина Сергеевна… Поддержат. Да и она сама не такой человек, чтобы опускать голову в тяжелые минуты. Месяц — не так долго. Алек вспомнил отца. Как он волновался, когда сына арестовали в Риге! Правда, там было посерьезнее… Алек давно не писал ему. Все откладывал со дня на день. Выйдет — сразу же напишет…

Стемнело. Под потолком зажглась тусклая лампочка. От неудобного сидения заболела спина, затекли ноги. Алек встал, походил по камере.

«Прилечь бы», — думал он, обводя глазами голую камеру. Ему мучительно хотелось спать. Как бы угадывая его мысли, у дверей загремели ключами. Вошел надзиратель. Под мышкой он держал свернутый рулон.

— Сейчас ляжешь, — сказал надзиратель. — Давай повесим гамак.

Он развернул свой сверток. В нем оказалось брезентовое полотнище с двумя палками и петлями на концах. Их прикрепили крючками к противоположным стенам одиночки.

Надзиратель, не сказав больше ни слова, усмехнулся и ушел. Алек схватил одеяла, бросился в гамак. Сначала он испытал ни с чем не сравнимое наслаждение полного отдыха, но чем больше проходило времени, тем неудобнее становилось лежать. Он чувствовал себя помещенным в корыто. Голова и ноги поднимались кверху, а туловище почти касалось пола. Через несколько часов отдых превратился в пытку.

Алек не мог сомкнуть глаз. Он ворочался, менял положение, садился — ничего не помогало. Так продолжалось до утреннего колокола. Им поднимали всю тюрьму. Начинался «рабочий день». Плеснув — на лицо из кружки воды, разбитый, невыспавшийся Алек нехотя съел миску жиденькой маисовой каши, принесенной надзирателем. У него ныло все тело, голова казалась налитой металлом. Пришел надзиратель и повел его на работу.

— У вас в койках только матросы с парусных судов могут спать, — невесело пошутил Алек, но надзиратель сердито проворчал:

— Через несколько дней и ты привыкаешь. Прекрати разговоры.

Алеку дали ведро и швабру. Он до вечера ходил по этажам, мыл коридоры, галереи, уборные. В тюрьме везде была идеальная чистота. Наконец в пять часов раздался звон колокола.

— Ну, чего стал? — заорал надзиратель на остановившегося в нерешительности Алека. — Надевай куртку, расшнуровывай ботинки и пошли.