Проблему предлагают решать при помощи информационных технологий. Мы наблюдаем взрывной рост университетских онлайн-курсов, где достигается значительная экономия от массового масштаба производства. Многие курсы продаются, но значительно дешевле, чем стоит учеба в «реальном» институте. Некоторые курсы предлагаются бесплатно из альтруистических побуждений. Ни один из этих методов не сдерживает инфляцию дипломов; напротив, онлайновое образование подстегивает обесценение дипломов, поставляя на рынок труда еще больше образованных претендентов. На данный момент новые типы дипломов маркируются иначе, чем университетские степени, и в этом отношении между ними нет прямой конкуренции. Пока людям только предстоит понять, что в результате создается новая форма дешевой образовательной валюты, обращающейся наряду с более традиционной и дорогостоящей. Если бы образовательная валюта была совершенно подобна деньгам, то, по закону Грешема, дешевая валюта вытеснит дорогую. С другой стороны, в экономической социологии, как мы знаем благодаря Вивиане Зелизер (Zeilizer 1994; Зелизер 2004) и Харрисону Уайту (White 2002), высококачественные экономические предметы могут существовать наряду с дешевыми в отдельном обращении, и именно такая ситуация может скорее всего возникнуть с производством дипломов об образовании.

Дилемма в том, что усилия по удешевлению образования приводят к сокращению занятости в самом образовательном секторе. Если несколько известных университетов монополизируют обучение при помощи онлайн-курсов и несколько профессоров, используя электронные средства, смогут обучать огромное количество студентов, то еще один сектор занятости начнет претерпевать технологическое замещение. В результате произойдет то же самое, что и в традиционных бунтах против налогов: краткосрочное снижение налогового бремени населения косвенным образом оборачивается сокращением оплачиваемых рабочих мест, доступных тому же населению.

Из пяти вариантов выхода из кризиса капитализма выход в виде продолжения образовательной инфляции кажется мне наиболее правдоподобным. Расширение образовательной системы, подогреваемое инфляцией дипломов, достигнет потенциальной точки кризиса в рамках самой образовательной системы. Но это не обязательно конец. Можно представить себе эдакую серию периодически возобновляющихся «плато», неких более-менее стабильных состояний, возникающих по мере того, как мы теряем и вновь обретаем светскую веру в спасение через образование. Но чем дальше, тем больше такие равновесные состояния должны будут поддерживаться из бюджета правительствами, так что результат будет равен социализму, только под маской всеобщего образования. Можно в принципе допустить, что леволиберальные правительства найдут какой-то способ сохранить расширяющуюся образовательную систему в качестве кейнсианского предохранительного клапана, перераспределяя в образование часть доходов как капиталистов, так и тех, кто все еще сохраняют работу. Но чтобы получить такое правительство, прежде должно произойти глубочайшее и едва ли не революционное разочарование в капитализме.

Компьютеризация труда среднего класса, начавшаяся в последнем десятилетии XX века, происходит гораздо быстрее, чем механизация ручного труда, которая заняла практически весь XIX век и три первые четверти XX века. Технологическому замещению труда среднего класса пока не более двадцати лет, в то время как уничтожение рабочих мест традиционного пролетариата заняло почти два столетия.

Свою оценку сроков будущего кризиса капитализма предлагает миросистемный подход. В своих ранних работах о капиталистической миросистеме, Валлерстайн и его коллеги представили теоретическую модель длинных системных волн. В фазе экспансии страны ядра миро-системы обеспечивают себе преимущество за счет ресурсов, получаемых на выгодных условиях от периферии. Гегемонии время от времени угрожают конфликты внутри самого ядра, но особенно — конфликты со странами-претендентами, поднявшимися с полупериферии и угрожающими гегемонии. В конечном счете кому-то из претендентов удается догнать ведущие страны ядра. Это обычно происходит на фоне усиливающейся конкуренции в ведущих отраслях предпринимательской деятельности, где в результате снижается прибыль, которую некогда получали первые новаторы. В этом отношении миро-система функционирует как шумпетеровские деловые циклы, только в мировом масштабе. С каждым новым циклом и под руководством нового гегемона появляются новые возможности для экспансии и получения прибыли. Однако важнейшее общее условие циклического воспроизводства системы заключается в том, что за пределами миросистемы должна оставаться некая внешняя область, которая может быть встроена в миросистему и стать ее новейшей периферией. Таким образом, у миросистемы есть исторически конечный пункт, и он будет достигнут тогда, когда больше не останется внешних областей для включения в систему. После наступления этого момента борьба за прибыль в центре и полупериферии уже не может разрешиться за счет покорения новых экономических регионов. Миросистема вступает не просто в циклический кризис, но окончательную трансформацию.

Исходя из расчета прошлых циклов, Валлерстайн, а также Арриги (Arrighi 1994; Арриги 2006) предсказывают начало кризиса миросистемы примерно в 2030–2045 годах. Мой собственный прогноз момента начала кризиса исходит из расчета темпа технологического замещения среднего класса и скорости роста структурной безработицы. (При этом безработицу придется рассчитывать не по удобным показателя, вроде числа заявок на временное пособие, а на основании наиболее достоверных оценок той части взрослого населения, которая длительное время неспособна найти работу или окончательно выдавлена с рынка труда.) По американским понятиям ю% безработных — это больно; в 25 %, как наблюдается в некоторых кризисных экономиках, — очень большая проблема, но в прошлом такое удавалось пережить. Однако, когда безработица среди трудоспособного населения достигнет 50 % или 70 %, капиталистическая система должна подвергнуться такому давлению (как из-за недопотребления, так и из-за политической агитации), что не сможет устоять. Если нам кажется, что такой процент безработных невозможен, давайте рассмотрим проблему еще раз — сквозь призму технологического замещения электронными устройствами всех категорий трудящихся. Нет никаких сомнений, что скорость технологического замещения в последние пятнадцать лет увеличилась. К 2040 году мы вполне можем достичь пятидесятипроцентной структурной безработицы, а вскоре затем и семидесятипроцентной. В целом такая датировка согласуется с прогнозом миросистемной теории об окончательном кризисе капитализма примерно в середине XXI столетия.

Если кризис технологического замещения станет достаточно тяжелым — возникнет высокоавтоматизированный, компьютеризированный мир, в котором работают очень немногие, а большинство населения сидит без работы или конкурирует за ручной низкооплачиваемый труд в сфере услуг, — произойдет ли революция?

Здесь нам следует оставить экономическую теорию кризиса и обратиться к теории революции. С 1970-х годов в самой теории революции произошла революция. Теда Скочпол (Skocpol 1979), Джек Голдстоун (Goldstone 1991), Чарльз Тилли (Tilly 1995) и многие другие социологи на основе сравнительных исследований исторических путей построения и распада государственных режимов выдвинули теорию, которую можно назвать теорией революции как развала государства. Возникновение революции зависит не от недовольства обнищавших народных низов, а от того, что происходит в верхах. Основные составляющие процесса таковы: во-первых, бюджетный кризис; государство уже не способно оплачивать свои счета и, прежде всего, содержать свои силы безопасности, армию и полицию. Государственный бюджетный кризис становится фатальным, когда он соединяется со второй составляющей — расколом в верхах относительно того, что следует делать в этой ситуации. К этому можно добавить вторичные факторы, которые предшествуют основным в цепи событий и обычно (хотя и не всегда) включают причины военного характера. И тем не менее бюджетный кризис нередко происходит из-за накопившихся военных расходов, а раскол в элите более всего усиливается военными поражениями, которые дискредитируют правительство и ведут к требованиям кардинальных преобразований. Раскол элит парализует государство и открывает возможность для возникновения новой политической коалиции, преследующей уже радикальные революционные цели. Именно при таком вакууме власти (который теоретики общественных движений теперь называют структурой политических возможностей) становится возможна успешная мобилизация революционных движений. Обычно они выступают от имени недовольных низов, но на деле радикальные движения возглавляются группировками, выделившимися в момент кризиса из верхнего среднего класса и выигрывающими за счет превосходства своих личных сетевых связей, навыков и организационных возможностей. Как много лет назад отмечал Алексис де Токвиль, радикализм революционного движения не соотносится со степенью обнищания. Уровень радикализма, судя по всему, что нам сегодня стало понятно, относится скорее к области идеологической и эмоциональной динамики разворачивающегося конфликта — хотя теория того, как конкретно эти процессы происходят в различных исторических контекстах, пока остается недоработанной.

Практически все революции вплоть до сегодняшнего дня происходили не по причине экономического кризиса на капиталистических рынках, а из-за внезапного распада власти правительств. Основная составляющая здесь — кризис государственного бюджета, а он обычно не зависит напрямую от размаха кризиса в экономике страны. Все это означает, что революции продолжат происходить и в будущем, поскольку даже без военных поражений правительства будут предсказуемо терпеть тот или иной фискальный крах и будет воспроизводиться причинно-следственная последовательность, где бюджетный кризис обнаруживает отсутствие единства в элитах, развивается паралич исполнительной власти и охватывает критические важные силовые ведомства. Правительственные кризисы происходят чаще, чем полномасштабные экономические кризисы. Что получается, если соотнести это с долгосрочным трендом технологическому замещению рабочей силы? Здесь просматривается несколько возможностей. Революции могут произойти в каких-то отдельных странах, причем не обязательно там, где технологическое замещение происходило наиболее интенсивно. Могут произойти революции, вообще не связанные с требования найти ответ на проблему технологического замещения. Но возможны также и революции, которые примут явно антикапиталистический характер.

Поскольку история приводится в движение множеством причин, формирование будущего подобно выбрасыванию множества игральных костей, как в китайской игре яцзы, в которой надо ждать, когда выпадут шестерки на всех пяти костях сразу. Таким образом, когда-нибудь в будущем мы можем получить всеобщую антикапиталистическую революцию, вызванную необходимым сочетанием факторов, типа распада государственной власти, плюс, возможно, поражения в войне, плюс всепроникающего технологического замещения.

Кризис капитализма становится насущным вопросом. В какой-то момент предстоит вступить в дело политически мобилизованному населению. Это может произойти по классическому сценарию распада государства: под вопрос ставится легитимность режима; перестает функционировать само государство (парализованное бюджетным кризисом и/или политическим расколом в собственных рядах, отражающим внешнюю политическую поляризацию); монополия на организованное насилие исчезает по мере того, как полиция и армия разваливаются и перестают выполнять свои функции. Это может вызвать (или не вызвать) масштабное насилие, выражающееся в восстаниях, подавлениях бунтов или в гражданской войне. В некоторые случаях (например, в Февральской революции 1848 года во Франции) период напряженности может разрешиться без большого насилия — когда прежний режим быстро теряет организационную целостность, никто не хочет брать на себя ответственность за его сохранение, и тем временем так же быстро возникают новые парламентские силы. Подобным образом в феврале 1917 года в России после нескольких дней спорадических вспышек насилия и колебаний толпы и солдат, царский режим развалился средь череды скоропалительных отречений и отказов от ответственности. Подобные случаи, однако, также показывают, что в последующие месяцы или годы новый революционный режим может столкнуться с большими затруднениями в консолидации своей власти, особенно если против него мобилизуются контрреволюционные движения за реставрацию прежнего порядка. Насилие в таком случае зачастую многократно превосходит все то, что происходило в момент свержения старого режима и начала революционного перехода. Если сам момент революции отделить от ее последствий, то можно сказать, что процесс революционного распада государства не обязательно сопровождается массовым насилием. Политическая социология до сих пор не обращалась к вопросу о том, при каких условиях послереволюционная консолидация государства происходит мирно, а при каких — насильственно. Мы можем сказать лишь то, что степень насилия, наблюдавшаяся в революциях прошлого и при последующей консолидации власти, вероятна и при окончательном кризисе капитализма. Наибольшая опасность заключается в том, что перспектива будущей антикапиталистической революции, воспринимаемая ее врагами как угроза насильственного переворота в общественном мироустройстве, приведет в конечном счете к решению в неофашистском духе. В ностальгических попытках спасти капитализм возникнет диктатура при поддержке массового движения. Неофашистский режим утвердится, если сможет осуществлять перераспределение, достаточное для того, чтобы широкие массы безработного населения не умерли от голода, но при этом им придется жить под контролем полицейского государства, постоянно охотящегося за подрывными элементами. Мы не знаем, насколько велики шансы на установление фашизма по отношению к демократическому варианту посткапитализма. Валлерстайн предполагает, что пятьдесят на пятьдесят.