Однако фактическое и даже юридическое порабощение низов общества не означало безусловной классовой победы аристократических верхов. Ресурсы и привилегии власти захватила модернизационная деспотическая монархия, которой для достижения своих амбициозных целей было мало принуждения одних лишь крестьян. Реформаторам-абсолютистам требовалось перехватить податные и политические привилегии у их прежних обладателей, местных знатных родов и кланов. Реформаторам требовалось также прямое подчинение религиозных иерархий и экспроприация монастырских хозяйств. Прежде чем приступить к своим модернизациям, правителям и России, и Японии предстояло провести, по сути, антифеодальные революции сверху. Выкорчевывались на самом деле не какие-то древнейшие традиции, а те самые институты новых пороховых монархий XVI–XVII веков, которые на заре Нового времени обеспечили преодоление средневековой раздробленности, вроде стрелецкого войска и приказной системы допетровской Руси или наследственных наместничеств-бакуфу в Японии времен сёгуната Токугава. Сопротивляющиеся элиты уничтожались, их позиции расформировывались, у старинных семейств фактически отбирали детей, нередко силой, и одновременно в численно возросший дворянский корпус производились тысячи новых выдвиженцев. Модернизация в данном случае означала вовсе не либерализацию, а повышение геополитического статуса и ресурсов изначально неевропейского государства до современного им уровня, задаваемого капиталистическим Западом. Государственнические рывки такого рода подразумевали не только закабаление крестьянства, но и организационную потребность собрать воедино, дисциплинировать, переобучить, идейно воодушевить и щедро вознаграждать за службу новые элиты преданных государству офицеров и чиновников.

Такая модель догоняющего развития опиралась прежде всего на централизацию и интенсификацию государственного принуждения. Государство здесь выступает разрушительным созидателем и шумпетеровским предпринимателем. Рынки в этой модели играют ограниченную и подчиненную роль, хотя в ходе реформ рынки также начинают расширяться и поощряться властями (впрочем, политически непоследовательно) в целях обеспечения государственных поставок, элитного потребления, для снабжения городов и промышленных зон. Капиталистическая логика прибыли остается социально чуждой правящим элитам такого рода государств. Буржуазная рациональность еще долго может отвергаться не в силу неких традиционных комплексов, а парадоксальным образом потому, что военная модернизация создает возможности для покорения новых земель. Завоевания приращивают податное население и природные ресурсы, консолидируют элиты совместно добытой военной славой. Неоклассическая экономическая теория постулирует англосаксонский конституционализм и частное предпринимательство как единственный путь к модернизации. Но реальное историческое многообразие стратегий построения государств Нового времени не вписывается в такой идеологически заданный канон. В континентальной части самой Европы государственнические модернизации проводят Австрийская империя, отчасти Испания, Франция и скандинавские монархии (по крайней мере до их окончательного вытеснения на обочину геополитики в начале XIX века) и, главный образчик, Пруссия/Германия. Исторический спектр стратегий государственного строительства в Европе Нового времени детально документировал Чарльз Тилли в своих уже классических работах. Стратегия государственного принуждения компенсировала сравнительный недостаток капиталистических ресурсов, стимулируя передовую промышленность и науку директивными методами. Неудивительно, что и японские, и российские модернизаторы в своем стремлении догнать Запад предпочитали имитировать германские образцы. Со времен Петра и Екатерины Российская империя импортировала значительное число не нашедших применения на родине немецких офицеров, бюрократов, фермеров и ремесленников для ускорения собственного развития. Вот какова была специфика гигантской геополитической платформы, неожиданно доставшейся большевикам в 1917 году.

В 1917 году никто не считал русскую революцию неожиданной. Русское дворянство давно преследовал призрак пугачевщины — восстания крестьян, жестоко мстящих за свое почти рабское существование. Пролетарская революция также ожидалась еще со времен европейских революций 1848 года. В дальнейшем это опасение одних или надежду других регулярно подпитывали мощные фабричные стачки. На их разгон столь же регулярно посылали военных, особенно конных казаков, отчего число жертв индустриальных конфликтов в Российской империи на рубеже ХIХ-ХХ веков на несколько порядков превосходило аналогичную статистику европейских держав. Счет рабочих, ежегодно погибавших в столкновениях, бунтах и на каторге, шел на многие сотни по сравнению с единицами в Германии и Британии конца XIX века. Российским рабочим, в массе своей бедным и молодым выходцам из деревни, очевидно, было нечего терять, а царский режим боялся дать им политическую надежду на реформы в виде парламентских партий и легальных профсоюзов. В результате в главных городах Российской империи оказался сконцентрирован на редкость боевитый пролетариат. Наконец, почти столетие революционные ожидания поддерживались знаменитой русской интеллигенцией — разнородными по социальному происхождению слоями современных образованных специалистов, объединенных чувством негодования из-за общей отсталости страны, раболепия чиновников, косности основной массы церковников и семейных привилегий аристократии. В XIX веке в России возникла современная университетская система, но не появилось достаточно профессиональных и комфортно обеспеченных позиций для современного среднего класса. Не находящая себе достойного, по ее мнению, применения, интеллигенция выработала общую идеологию эпохального обновления и собственной возвышенной миссии. На практике эта идеология находила свое выражение в целом спектре поведенческих и политических стратегий: от написания литературы мирового уровня и бесконечных моральных дебатов до жертвенного активизма во благо общества и бросания бомб в угнетателей. При этом ко всем трем источникам классового революционного протеста — крестьянского, пролетарского и интеллигентского — следует добавить национальное измерение, делавшееся все более явным и политически важным по мере распространения в XIX веке восходящих к американской и французской революциям принципов народного суверенитета и национальных культур как основы передовой государственности. Бунтарские настроения крестьян, промышленных рабочих и интеллигенции, наконец, нерусских национальностей в ранее завоеванных территориях были, как видим, прямыми последствиями абсолютистской модернизации России. Цена догоняющей модернизации царизма со временем оказалась непосильной для самого осуществившего ее политического режима. С аналогичным политическим противоречием в итоге собственных успехов столкнется и советский режим к середине XX века. Именно поэтому вопрос не столько в том, почему в конечном итоге Российскую империю взорвала революция, сколько в том, почему так долго удавалось избегать революции.

Царская империя продолжала свое существование и под конец даже показывала впечатляющий промышленный рост (впрочем, пока так и не обернувшийся повышением зарплат рабочих) в основном потому, что с 1850-х годов Россия целых полстолетия по удачному стечению обстоятельств избегала крупных войн и военных поражений — обычных спусковых механизмов в большинстве известных нам революций. Переломный момент, как и предсказывает социологическая теория революций, наступил с тяжелыми (в материальном и моральном отношениях) военными поражениями в 1905 и 1917 годах. Солдаты восстали против своих командиров, а полиция развалилась. Распад государственной системы принуждения высвободил всех долго сдерживаемых призраков мятежа: неистовые крестьянские бунты в деревнях; выступления теперь уже вооруженных рабочих в крупных городах; интеллигенция, с энтузиазмом организующая разнообразные политические партии; националистические движения, теперь ставшие организаторами независимых правительств в этнически нерусских регионах.

В том, что в момент краха государственного порядка большевики захватили власть над столицами, нет ничего особенно удивительного. По-настоящему удивительно то, что несколько лет спустя большевики все еще оставались у власти и успешно расширяли ее охват по крайней мере до пределов прежней империи и явно собирались идти дальше. Большевики далеко превзошли своих предшественников, французских якобинцев и парижских коммунаров. Как им это удалось? До 1917 года большевики, что бы они ни утверждали о своей рабоче-крестьянской базе, фактически представляли собой небольшую группировку радикализированной интеллигенции. Нелегальное положение выработало у них жесткую внутреннюю дисциплину, заговорщическую конспирацию и бдительность по отношению к вездесущим полицейским шпикам. Большевики, в отличие от своих китайских товарищей, не имели партизанских баз в деревне. Более того, среди большевиков было множество, если не абсолютное большинство образованных представителей национальных меньшинств, особенно евреев и кавказцев. Это обстоятельство укрепляло их стойкое внутреннее предубеждение насчет крестьян, которые рассматривались как необразованная и потенциально «вандейская» консервативная масса, по выражению Троцкого, Русь «икон и тараканов». И наконец, дававшее большевикам их бешеную эмоциональную энергию грандиозное эсхатологическое учение Карла Маркса. Но марксизм нес в себе также и сильную научную составляющую, привлекавшую российскую интеллигенцию не меньше, чем квазирелигиозная вера в жертвенность ради мирового прогресса. Марксизм в российском понимании парадоксальным образом стал идеологическим движением изначально узкой элиты, искренне и оттого вполне убедительно представлявшей себя авангардом простого народа, и квазирелигиозной секты энтузиастов современной науки и больших машин. Столь же парадоксально, но и логично большевикам удавалось сочетать ортодоксальнейшую веру в свое историческое предназначение с изумительным политическим оппортунизмом в выборе средств достижения своих громадных целей. Эти антикапиталистически и антиимпериалистически настроенные революционеры-марксисты были готовы перехватить оружие у своих врагов, причем самые передовые образцы. Военную организацию и государственное планирование промышленности они сознательно заимствовали у германского генералитета, конвейерное производство — у Генри Форда.

Придя к власти, большевистская партия первым делом сформировала свою собственную тайную полицию: печально известную ЧК, в которую вошло значительное число бывших революционеров-террористов. Это обеспечило молодому государству внутреннюю политическую монополию. Затем партия создала свою Красную армию. Формирование армии в условиях гражданской войны и интервенции стало не просто действием по защите большевистского государства; военное строительство составило саму основу большевистского государства. Воодушевленная, дисциплинированная и вооруженная партия также продемонстрировала свою исключительную пригодность для организации всех видов тылового обеспечения и морального стимулирования. Такая популистско-милитаристская организация могла решительно и с заразительной убежденностью заниматься восстановлением разрушенной промышленности и реквизицией продовольствия у крестьян, и она же одновременно продвигала просветительские порывы интеллигенции, открывая музеи, театры, курсы по ликвидации неграмотности и университеты.

И все же один важный аспект большевистского государственного строительства оказался беспрецедентным для многонациональной империи. Это национальные республики, составившие Советский Союз. Гражданская война на нескольких фронтах, в которой сражалось едва ли не два десятка сторон, была выиграна благодаря созданию политических и военных альянсов поверх национальных, расовых и религиозных разделительных линий. И здесь большевики применили преимущества тактического оппортунизма в русле стратегической ортодоксии. Это имело далеко идущие последствия для институциональной архитектуры, идеологии и бытового самосознания будущего СССР. В одном из решающих и впоследствии забытых эпизодов ключевого 1919 года в тыл контрреволюционной Белой армии генерала Деникина ударили отряды кавказских горцев (чеченцев, ингушей, кабардинцев), заключивших союз с большевиками из убеждения, что марксизм есть форма джихада за справедливость. Кавказские повстанцы-мусульмане могут показаться политически наивными. Но ведь большевики сдержали обещание и после своей победы делом доказали стремление принести прогрессивное развитие на национальные окраины, хотя это и оказалось «развитие» в их собственном атеистическом понимании, подчиненное целям индустриализации и обороны социалистического отечества. Ленинская национальная политика, о которой сам Ленин не знал до Гражданской войны, дала окраинам и на многие годы закрепила национальные республики, где местные кадры получали преференции в продвижении по службе и довольно значительные ресурсы для формирования институтов современной этнической культуры: тех же самых школ, университетов, академий, музеев, киностудий, оперных театров и балетных коллективов, но специально предназначенных для нерусских национальностей.

Победа большевиков в Гражданской войне не может быть сведена только к созданию государственного порядка из хаоса, хотя и это само по себе было неординарным достижением. Урок заключался скорее в формировании мощных структур, использовавших и направлявших эмоциональную энергию миллионов, затронутых революцией. Множество молодых мужчин и женщин внезапно осознало, что их жизненные шансы резко улучшились благодаря профессиональному образованию и продвижению по службе, предоставляемым новыми советскими институтами. Если повсюду бешеными темпами строятся новые города и промышленные объекты, как это было в начале 1930-х и продолжалось до 1960-х годов, то возможности для изменения социального положения увеличиваются по экспоненте. Несмотря на жесткое повседневное ограничение в потреблении, политический террор и безжалостные трудовые нагрузки, в годы индустриализация и Второй мировой войны в СССР возникли массовые социальные слои патриотически настроенных советских граждан с новыми идентичностями и новым образом жизни, порожденными огромным модернистским государством. Уничтожение традиционных сообществ, церквей и патриархальной семьи жестоко обошлось со старшим поколением, но одновременно открыло миллионам молодых мужчин и женщин путь в более широкое современное общество. Хотя и совершенно иной, по сути, этот результат напоминал европеизацию XVIII века, осуществленную Петром Великим. (Не случайно его сделали героем патриотических романов и фильмов в том самом большевистском государстве, которое начинало с расстрела царственных потомков Петра, что сам Петр, вероятно, мог бы понять.) Успех абсолютизма Петра в свое время был обусловлен расширением рядов аристократии и наделением этой новой элиты служебными перспективами, идеологической убежденностью и европеизированным образом жизни. В советскую эпоху дети крестьян (как русские, так и нерусские) могли научиться работе с современным оборудованием и переехать в государственное жилье с электрическими лампочками и водопроводом; они приобретали часы и радиоприемники новых советских марок, а в рабочих столовых их ждали произведенные массовым промышленным способом продукты питания: сосиски по образцу хот-догов, котлеты типа гамбургеров, консервированный горошек, салаты с майонезом и мороженое. (Весь этот изначально американский фордистский импорт скоро стал считаться родным и близким.) Индустриализация под руководством государства создала вечно перегретую экономику постоянного дефицита, в том числе дефицита рабочей силы. Советский Союз, по сути дела, стал огромной фабрикой и потому не мог не стать также гигантским рабочим поселком при этой фабрике, в котором государство, как единственный работодатель, оказалось волей-неволей призвано предоставлять социальное обеспечение от колыбели до гроба.