«Беги!» – говорил олень, и она бежала – на улицу, прочь, куда подальше.

Снаружи было мокро и зябко; редкие прохожие все как один стремились к теплу и свету далеких окон, которые посверкивали веселым желтым янтарем сквозь поредевший дождь. Писать кому-то и напрашиваться в гости было поздно, и поэтому Полина просто села на корточки в сумерках под окнами первых этажей и прижалась спиной к стене. Она поморщилась: на лопатках все еще ныли синяки. Когда отец был трезвым, он бил по-особенному – скрученными вещами под определенным углом, чтобы не оставалось следов.

Полина смотрела на капли, на качающиеся ветви деревьев, слышала всплески на лужах, когда по ним проезжали машины: даже не видя их, она научилась различать тихий стрекот, который издавали электромоторы. Время тянулось невыносимо медленно. Черные, вывернутые ветром наизнанку листья кустов в палисаднике шумели и перешептывались – как будто там кто-то медленно и печально ходил. Полина тревожно вглядывалась в темноту, ожидая, что этот кто-то, наконец, выйдет, проявится, – но там опять никого не было.

Ей вдруг стало не по себе. Она вскочила – затекшие икры резанула боль – и выбежала из квадрата темноты в безопасное перекрестье света фонарей.

Там, в центре двора, в круге неровного холодного света высилась давно обесточенная и глядящая пустыми провалами технических окон водонапорная башня. Ее много раз пытались переделать – то в магазин, то в бар, но ничего не выходило – башня была словно заколдована. Жители в конце концов привыкли, что она необитаема, и энтузиасты в какой-то момент оставили попытки вписать башню в окружающий мир. Скрываясь от отца на улице, Полина часто представляла, что в башне кто-то живет, – и тогда любой скрип и шорох оттуда обретал новый смысл, делая их двор особенным, не похожим на другие – и очень, очень интересным. Она могла часами смотреть на башню, представляя, как внутри по невидимой винтовой лестнице спускаются и поднимаются призраки. Это были ее призраки, она придумала их – и они, в отличие от любой другой темноты, не были злыми, Полина это откуда-то знала.

Она подняла голову и посмотрела на их с отцом окна – они не горели. С такого расстояния было не разобрать, сидит ли Григорий в очках, просматривая платную рекламу, – он иногда зарабатывал этим на очередную бутылку, – или просто спит.

Полина нехотя глянула на часы. «22:50». Пора возвращаться домой. Завтра ей все-таки придется пойти в школу. «Болеть» так долго без справки нельзя.

«Черный человек, Черный человек, забери меня», – как заклинание, быстро произнесла она про себя – и тут же испугалась своих мыслей.

Черный человек – это был их с мамой странный секрет, который она хранила годами и не забыла, несмотря на возраст.

Когда-то, когда мама была еще жива, они остались без денег в конце месяца. Отец снова пил, а у мамы не забрали свадебное платье, которое она сшила, – потому что жених и невеста поссорились перед самым торжеством и разошлись.

Платье так и висело на вешалке в прихожей. Полина украдкой несколько раз расстегивала молнию на чехле и гладила белые волны, чувствуя под руками мелко поблескивающие бусинки и бисер – и какую-то волшебную, несбывшуюся, далекую жизнь, которая становилась плоской и неживой, как кружево в темном мешке.

В тот вечер они сидели с мамой на кухне и пили пустой зеленый чай с последней химически-розовой зефиркой.

– Мико, выше нос! Хочешь, погадаем, как в детстве? – мамин голос в такие моменты становился тонким, почти девчоночьим, острым и озорным, а пальцы начинали сновать в поисках каких-то мелких предметов, призванных развлечь Полину. Мама зябко куталась в толстый верблюжий свитер – она уже тогда страшно похудела и все время мерзла, даже если за окном было плюс двадцать пять.

Этому гаданию ее научила бабушка. По рассказам Людмилы, она была наполовину японкой, эмигрировавшей сюда еще в тридцатые, когда тут строили автозавод – тот самый, на котором потом стал работать отец Полины. В наследство от бабушки-японки Людмиле достались чуть приподнятые уголки глаз, маленький нос и темные брови – они же, только менее выраженные, перешли и к Полине.

Ей не нужно было ничего объяснять: Полина притащила из комнаты лист бумаги, пару ручек и маленький зеленый мешочек. Лист она разорвала на мелкие квадратики, дала половину маме, вторую себе, и они начали рисовать.

Рыба, солнце, молот и наковальня, дерево с большими корнями – мамины руки мелькали над бумагой быстро, умело, потому что она часто делала зарисовки будущих платьев.

Десятилетняя Полина сосредоточенно пыхтела и выводила что-то свое – ракушка, колесо, флаг на мачте корабля, цветок, пригнувшийся от ветра, – это было почти состязание, кто больше символов придумает.

Наконец, когда горка бумажек перед ними стала достаточно большой, мама сгребла их все в мешочек и перемешала.

– Так, – деловито сказала она, улыбаясь во весь рот, – хочу, чтобы завтра у нас был килограмм зефира. Повезет ли мне в этом деле? – Людмила покопалась в мешочке со всей тщательностью – и вытащила на свет робота-пастуха, пасущего кривоватую, квадратную овцу. Рисунок Полины.

Мама засмеялась:

– Кажется, мироздание намекает, что нам пора завести собственную ферму и делать органический зефир из овечьего молока.