Молодой был, верил ещё во что-то… Рассказал Марине, какой вижу эту квартиру. Пустая, минимум мебели, дневное освещение – яркое, светом все заливающее, кровать – низкая, почти на полу стоит. Никаких шкафов, книг, безделушек. Ковролин с высоким ворсом, чтобы босиком ходить. Обои светлые. Не дослушала.

– Кондратьев, – говорит, – ты что, в офисе жить собрался? Тогда не со мной.

Я и заткнулся.

Теперь у нас уют. Шкафы от вещей и от книг ломятся, картинки по стенам, обои в цветочек, бра над двуспальным супружеским ложем, жёлтым покрывалом застеленным. Не говоря уж про Алискину комнату – склад мягких игрушек.

И пыль – я чувствую её – везде пыль.

Поднимался на шестой этаж по лестнице, стараясь не сбить дыхание. На подоконнике – майонезная банка, окурками наполовину заполнена, грязно-жёлтым месивом. Передёрнуло. Что за идиоты? Видя такое, как можно курить? Они что, не понимают: у них лёгкие тем же месивом заполнены. Впрочем, сдохнут – туда им и дорога.

Под душ. Пропотевшее скинул, потом на балконе развешу. Воду горячую включил – люблю, чтобы пар, чтобы зеркало запотевало. Бритва, пена для бритья – скребу щёки. Голый стою – тело своё чувствую. Хорошее тело, сорваться и бежать в любой момент готовое.

Столько лет прошло, а горячая вода все чудом кажется. В любой момент включил, а она льётся. И экономить не надо – не кончится. Теперь зубную щётку в рот и контраст: холодная-горячая, холодная-горячая.

Зеркало запотело. Полотенцем. «Ну, здравствуй, Лёша!» Да… уже мужик… не пацан. Идёт время. Жирок поднакопился, живот наметился. Двигаться надо больше, иначе совсем заплыву… Что сутулишься? Развернул плечи, поиграл мускулами спины. И плечи какими-то покатыми стали. Роста бы добавить не мешало. Не красавец, одним словом. Приблизил лицо к зеркалу, взъерошил жидкие волосы – вот уже и залысины со лба пошли. У-у-у, морда рязанская! Круглая, как блин. Хорошо хоть не рябой… А вот взгляд злой, настороженный. Ну, это мы сейчас очочками поправим, уже проходили.

Посёлок

Вдоль реки дома часто. А вверх по склону разбросаны реже. Дорога гравийная по самому берегу.

Посёлок длинно вдоль реки вытянут. Ближе к краю – площадь, где останавливаются автобусы. Две двухэтажные бетонные коробки. Здание партийного руководства и магазин с рестораном на втором этаже. Ленин на постаменте рукой в просвет между горами тычет. Остальные дома – деревянные развалюхи – утопают в снегу, лишь тропинки от калитки к дверям протоптаны. Еще котельная – приземистый кирпичный сарай с торчащей трубой и грудой угля у входа. В баню – в соседний город, два часа на автобусе. В котельной есть душ, можно договориться, но после душа выходишь еще грязнее – весь в угольной пыли.

Время делилось на тепло и холод. В школу осенью пошел – начался холод; кончился учебный год – тепло пришло, лето наступило – согрелись. Вечный насморк, зелёная сопля под носом. Зимы не такие и холодные – не Сибирь, даже не средняя полоса. В жизненном укладе все дело было, в привычке, а может и в повальной бедности – это я уже потом понял.

Дома хлипкие, из доски сколочены. Окна однорамные. Такие домики в Подмосковье летними называют. Тепло из них выдувается на раз. Печку топишь – тепло, протопил – через час – холод собачий. Мать, пока пить не начала, печку на автомате топила. Утром и вечером. Даже если жрать нечего было.

Зимой не раздевались, спали в одежде, в шапках. У меня круглая была, коричневая, меховая, на боку проплешина – на печке подпалили. До сих пор тесёмки, туго завязанные под подбородком, чувствую.

Мать первая вставала. Выбиралась из-под груды тряпья, охая растапливала печь. Я сразу просыпался, лежал, ждал, когда разгорится. Потом грелся возле открытой дверцы, пока мать не гнала умываться. Вода еле тёплая в ковшике. Пальцы намочишь –и по глазам: умылся. Хлеб с вареньем, чай. Ранец – и на улицу, на холод. Хлопнула за спиной дверь, заскрипел снег под ногами, а сам ещё пахнешь теплом и дымом. Идёшь, оскальзываясь по дороге, темно, тихо, снег не белым, а серым кажется, тени длинные от заборов, дымы из труб в чёрное небо, испещрённое звёздами, и только окна в домах весёлым светом.

Лес кругом, а дров вечно не хватало. Мы, ребятишки малые, щепки собирали, домой несли. Хоть чуть-чуть тепла добавить. Возвращаешься из школы – дорога ледяным накатом блестит, камушки черные из-под ледяной корки выглядывают, речка шумит, она зимой не замерзала, и по сторонам глазами шаришь: щепка, палка, вмерзшая в снег, – всё сгодится. Самой лихостью у нас, у малолеток, было пяток полешек у кого-нибудь из поленницы спереть и домой притащить.

Марина вошла на кухню, когда я хлеб для бутербродов резал. Причёсана, улыбчива. Клетчатые красно-зелёные домашние шорты с бахромой, майка с глубоким вырезом – ложбинка видна между чуть провисших грудей.

Но я-то знаю… помню. Я на неё сейчас по-другому смотрю. Вчера она сразу заснула, а я маялся – не спалось. Ночник зажёг, книжку, что мне Лёля подсунула, взял. Читаю, разобраться пытаюсь в этих психологических премудростях. На жену случайно глянул – Господи! она же мертвая! Умерла? Лежит на спине. Лицо белое, чуть в желтизну. Кожа натянулась. Глазные яблоки под веками – буграми. Рот приоткрыт, и губы – розовые гусеницы – в рот заползти пытаются. Я долго рассматривал… Чужая она. Почему я должен с ней рядом лежать?