Гаревой беговой дорожкой ускользнуло куда-то время, упорхнув неслышно прямо не за привычного кирпичного цвета, а за кроваво-красную черту безумного финишного коридора. Упала Вайва прямо ему в руки. Одновременно услышал он звук падения еще трех, как минимум, тел. Огляделся. Увидел.

...На пути стрелы к телу жемайтки лежала Магда, успевшая все-таки каким-то образом пересечь траекторию выстрела и поймать смертоносный подарок своей давно не целованной постаревшей грудью.

Шагах в трех от нее упала брошенная обеими женщинами Бируте, прижимавшая к себе искалеченную и обильно росящую красным руку.

А наверху Товтивил поднял приветственно вверх окровавленный короткий нож и пинком отправил вниз тело убитого им орденского стрелка.

Вайва обернулась, расширенными глазами увидела сразу все, выскользнула вперед из объятий мужа. Склонилась над немкой и успела услышать, как прошептали последние слова мертвеющие губы:

— Ганс, Иоганн, Берта, дети мои... Дитрих, муж мой... Я Магда, мать и жена ваша... Я Магда, я иду к вам... Я уже ясно различаю ваши лица, Берта, девочка моя...

...Суд над комтуром вершили в комнатке, где обитала практически полгода Вайва. Жена Фелора лежала сейчас на своем привычном месте и крепко спала, зябко временами вздрагивая и ничего вокруг не слыша. Внуков бережно держал ее за руку и глядел на ее спокойное и такое родное лицо, пытался понять, чему улыбаются тонкие губы. И слушал одновременно своих соратников.

Товтивил предлагал затравить Мейсенского собаками. Данило, конечно же, настаивал на своем любимом варианте с двумя березами. Рождались и тут же выносились на окончательную волю княжича и другие, не менее любопытные решения. «Все это не то, не так, и вообще мы поступим по-иному. Главное, получается неожиданно, узнают все и уж точно все надолго запомнят», — наконец-то решился Внуков.

Андрей отпустил руку ены, неспешно повернулся и посмотрел в упор на стоявшего перед ним с понурой головой Альбрехта. И несмотря на то, что от немца до сих пор заметно пованивало, видно был, что внутри он уже приготовился к любой, самой страшной для себя участи, и был готов принять ее легко и не споря.

— Выбросьте это обгаженное животное за ворота, — приказал коротко и вновь повернулся к жене — его ли?! Безусловно и исключительно — его, и только его...

в которой рассказывается об обстановке в краях, где и развиваются события, а молодые супруги укрываются от постороннего внимания в лесной избушке

Тревога бродила с началом нового года по всему южному берегу Варяжского моря и далее вглубь среди пришлых сюда относительно недавно — с целью и новые земли под свою руку повоевать и единственно правильную власть папы Римского на них тут же распространить навечно, крестив местные племена по католическому обряду, — и немцев, и датчан. Распространившиеся со скоростью лесного пожара известия о том, что вроде бы убитый насмерть на своей свадьбе княжич Полоцкий Федор в срок менее трех недель взял на копье свое сразу две твердыни, пугали всерьез.

Просто слишком много сложного и непонятного в тех известиях было. Начать с того, что действительно мертвый — по крепкому свидетельству многих, ранее лжой не отмеченных — Константинович внезапно обнаружился живым-живехоньким не просто в Полоцке, где сидел бы сиднем и после пережитого высунулся бы лишь спросить у комтура Кенигсбергского замка, какой величины выкуп нести ему за украденную прямо с торжества молодую жену-жемайтку.

Так нет, замечен был княжич после своей смерти вполне живым и здоровым впервые только уже под Дорпатом, недавно доведенной по уровню обороны первоклассной крепостицей. И просто взял, да и не заметил этой обороны, удалившись оттуда, правда, вроде как и в видимом налегке, зато с очень дорогим прибытком и заработанным этим боем прозвищем Чудской.

Но этого скоротечного и довольно громкого, надо признать, успеха воскресшему непонятным образом Федору показалось маловато, и не менее стремительным броском, как на Дорпат-Юрьев (как-то сразу все в округе вспомнили старое, русичское наименование города!), он уже оказался перед великолепно укрепленным Кенигсбергским замком.

Здесь показания очевидцев расходились, но несущественно: одни утверждали, что навесь штурм у русичей с литвой ушло полтора часа, другие готовы были поклясться илипобожиться — кто во что верил, — мол, уже через полчаса над донжоном развевался стяг Товтивила, и тут выступившего сторонником и союзником обезумевшего к врагам от своей украденной любви полочанина.

Как бы то ни было, но если вид отпущенного Федором на все четыре стороны облитого собственной прислугой в бою нечистотами комтура Кенигсбергской, как считалось, твердыни Альбрехта Мейсенского мог вызвать поначалу улыбку, то сменялась она немедленно и неотвратимо каким-то иррациональным по своей природе страхом. Ну не может так вроде бы везти обычному человеку, не бывает столько подряд удачи за удивительно короткое время. И тут же заползала в сознание обсуждавших новая гаденькая мыслишка — а кто сказал, что этот Чудской обычный человек?