Миллеры далеки от совершенства. Инфантильный Джейк, его невротичные сестры Бек и Эшли и бестолковая мать Дебора впервые за много лет оказываются под одной крышей, когда умирает их эксцентричная бабушка Хелен. Они еще не знают, каким испытаниям подвергнутся, когда в их жизнь войдет тайное наследство Хелен — знаменитый Флорентийский бриллиант, желтый драгоценный камень, принадлежавший Австрийской империи и исчезнувший столетие назад. Не представляя, как один из самых загадочных бриллиантов в мире оказался в спальне Хелен, они начинают исследовать ее прошлое и понимают, как мало знают о потрясающей судьбе своей храброй бабушки и непростой, густо замешанной истории своей семьи.
Вена, 1918
Она ведет дневник не только чтобы запомнить, но и чтобы забыть. Запомнить вкус губ Иштвана, его раскатистый смех. Сберечь в памяти клятвы, которые они дали друг другу, настоящие клятвы, пусть и прозвучавшие не перед алтарем. Забыть, как жестоко все закончилось. Изгнать из памяти воспоминания о том, как она сбежала с детьми, бросив его сражаться с разбушевавшейся толпой.
Слог у нее отрывистый и путаный. Эти записи не для чужих глаз и не претендуют на то, чтобы стать документом эпохи, отразить падение империи, крушение романтизма. Она пишет только для себя, чтобы сейчас, поздно ночью, когда все во дворце спят, унестись в мечтах к Иштвану и живущему внутри нее ребенку.
Она слышит приближающиеся шаги и спотыкается на середине предложения. Первая мысль — вооруженные люди уже здесь. С колотящимся сердцем она прижимает дневник к груди. Из коридора на пол падает полоска света, и в комнату медленно вплывает носок сапога. Она стискивает дневник так, словно воспоминания об Иштване могут защитить ее. Вот и все, думает она. На этот раз мужчины с ружьями ее не пощадят.
Входит стройный человек, освещенный сзади светом из коридора, отчего черты лица остаются в тени. Приблизившись, он подает ей знак не шуметь.
— Нужно идти. — Красивый немецкий выговор, аристократичный, знакомый. — Без промедления.
Он подходит ближе, и она видит, что уши у гостя по-детски оттопырены.
— Ваше величество? — Она с облегчением вздыхает, но потом снова чувствует скованность, уже по другой причине. Император — добрый человек, верный долгу перед короной и супруге. И все же ему не следует находиться в ее комнате.
Она кладет дневник на кровать и встает слишком быстро, так что ей приходится снова сесть. Давно пора было привыкнуть к набухшему животу и научиться избегать резких движений, отдающихся болью в спине, но каждое утро она словно впервые осознает свою тайну, которую невозможно больше скрывать.
Лицо императора всегда удивляло ее: грустные глаза, не по возрасту густые усы. Сейчас он кажется неправдоподобно молодым. Он кладет руку ей на плечо, она вздрагивает от этого прикосновения, и он отшатывается, словно может заразиться. Он знает. Конечно, он знает. Видимо, императрица сказала ему. Не далее как вчера, когда государыня вошла в детскую, она встала и складки юбки подчеркнули круглый живот. Было заметно, что императрица все поняла. Лицо ее выразило ужас: незамужняя и беременная! — и презрение к предательству.
— Машина ждет. Нужно ехать. — Император жестом торопит ее.
Только шагнув следом за ним в коридор, она спохватывается: на ней только пеньюар, а дневник она забыла на кровати.
Она поворачивает назад.
— Нужно взять пальто.
— Наденьте мое. — Император снимает черную шинель и набрасывает ей на плечи. Шерстяное сукно толстое и тяжелое. Он жестом пропускает ее вперед по тускло освещенному коридору.
— А как же… — произносит она, когда проходят мимо детской.
Он слегка подталкивает ее, чтобы она не останавливалась. Страх движет ею, и ноги сами несут ее вперед.
В коридорах стоит пугающая тишина. Караульные вернулись в Венгрию, дворцовые жандармы рассеялись по Вене. Лейб-гвардейцы, несмотря на присягу пожизненной верности, которую они давали, покинули свои посты. Лакеи, горничные, привратники — все разбежались. Кадеты не оставили службы, но их ряды поредели, к тому же они совсем юнцы. Двое из них несут караул у выхода во двор, еще четверо у нижней ступени крыльца, перед которым стоит императорский личный автомобиль с открытым верхом. Она еще никогда в нем не ездила.
Небо уже светлеет перед зарей, от предрассветной дымки мощенный серым камнем двор напоминает туманный романтический пейзаж. Император спускается по ступеням, и она, как во сне, следует за ним.
Кадет открывает перед ней дверцу, готовый помочь ей забраться на заднее сиденье. Шофер смотрит вперед, словно он такой же механизм, как и мотор. Она подходит к машине, но император останавливается в нескольких шагах позади. Она оборачивается к нему и понимает, что должна ехать одна.
— Прошу вас, не надо, — просит она.
Становится ясно: семья еще не уезжает. Только она. Она умоляет, отказываясь принять помощь кадета. Пожалуйста, не заставляйте ее уезжать. Она любит детей. Они нуждаются в ней.
Кадет бросает неуверенный взгляд на императора, который качает головой, запрещая сажать ее в автомобиль силой.
Она теперь быстро устает. Беготня за воспитанниками по детской или прогулки под перголами Тайного сада утомляют ее и лишают сна. Она быстро прекращает попытки противиться отъезду и опирается на руку кадета. Румяный юноша смотрит ей в лицо, и она понимает, о чем он думает: что с ней станет? Мысленно она добавляет: и что станет с ребенком, растущим внутри меня?