– Ну, сынок, ты сделай, как сможешь, лишь бы свиньи не заходили в дом, а потом твой отец доделает.

Подросток к вечеру сделал такую красивую и добротную дверь, что когда хозяин пришёл принимать работу, то просто ахнул:

– Ай, молодец, сынок! Да у тебя, оказывается, золотые руки!

Вот на этом хуторе и заприметил мой дед девчонку. Впоследствии свою будущую жену, бабушку Пену. А когда стал юношей, то уже ходил на этот хутор на седянки*.

Посиделки тогда были тем местом, где могли познакомиться и общаться молодые люди. Сидели они при луне или керосиновой лампе, девушки занимались рукоделием и готовили таким образом свое приданое. А заодно присматривались к женихам, а те к девушкам. Я еще застал этот обычай седянки, помню, как в осеннее и летнее время, когда было тепло, они проходили на улице, как разжигали костёр из хвороста, который служил еще и для освещения, ставили несколько низких самодельных стульев, на них клали доски, сверху застилали домоткаными одеялами. На них садились вокруг костра, пели песни, шутили, танцевали. Если кто-то из парней умел играть, то играл на кавале**или гадулке***. Каждый парень старался сесть возле приглянувшейся ему девушки, чтобы шептать ей на ушко любовные слова. Так, мой дедушка Цено ходил в горы на хутор за 5 километров на посиделки, чтобы там увидеть бабушку и открыться ей в своих чувствах.

Вот один случай из жизни деда той поры. Мы с братом часто просили его рассказать нам. И он это делал много раз.

*-Седянка – посиделка, старый болгарский обычай собираться юношам и девушкам на выданье в свободное от полевой работы время. На седянках девушки пряли пряжу, вышивали, одновременно пели, а парни рассказывали истории, шутили и заигрывали с девушками

**– вид свирели

***– старинный смычковый болгарский инструмент

Стояла середина августа, время обработки собранного урожая. На посиделках очищали початки кукурузы от листьев. Работа кипела вместе с песнями и затянулась до поздней ночи. И деду Цено пришлось идти свои 5 километров, возвращаясь в наше село, уже при свете луны. Спустившись с хутора к реке, он перешел ее по камням, так как в это время она была мелководная. На другом берегу был прудок, в котором крестьянки вымачивали коноплю для пеньки*. Поравнявшись с этим местом, дед увидел силуэт женщины, полощущей коноплю. Он подумал, что это та самая крестьянка, которая снискала себе славу работающей ранним утром, пока не так жарко. Поздоровался с ней, но ответа не последовало. А силуэт увеличился в два раза. Дед решил, что она просто выпрямилась, услышав его, и позвал её по имени. Тут фигура снова увеличилась и стала мохнатой. Дед Цено понял, что имеет дело с нечистой силой, быстрым движением вытащил из-за пояса револьвер и три раза выстрелил в сторону «фигуры». Однако вспышка от выстрелов ничего и никого над водой не осветила… А потом опять появилась фигура и снова стала расти. Тут дед дал деру изо всех сил. Мчался он вихрем, не разбирая дороги, и всё это время ему казалось, что за ним гонится чудище. Так, не оборачиваясь, он добежал до самого села, а как домчался, так почти сразу и рассвело.

* – Пенька – это грубое волокно, из которого делали мешковину, веревки и др.

Много раз слышал я в детстве эту историю… Своему деду я верю, он был правдивым рассказчиком. И галлюцинацией это тоже не могло быть, так как он был и психически здоровым человеком. К тому же в наших краях случались и другие истории, подобные этой, которые рассказывали наши односельчане.

Мы с братом очень любили слушать дедушку, рассказчик он был замечательный.

– Дедушка, а расскажи опять про войну! – просили мы с братом Цено.

И ему всегда было что рассказать, ведь он прошел ее всю, брал Одринскую крепость, Кавала, дрался с турками, греками, французами и румынами.

Мой старший брат Цено в зрелом возрасте начал писать рассказы, стал членом Союза писателей. В своей книге «Незатейливые рассказы», изданной в Пловдиве, он описал и один из наших вечеров с дедом. Привожу его здесь.

Зима, печка гудит, на столе горит керосиновая лампа, отблески от нее мерцают на потолке. Дед сидит на деревянном топчане, свесив с него босые ноги, и жадно затягивается трубкой. Мы с братом сидим рядом.

– Дедушка, а отчего у тебя дрожат руки?

– Это, внучата, от турка… Дело было на Чаталдже, там самые страшные, самые кровопролитные бои были… Мы шли сквозь туман, с насаженными на манлихеры** штыками, поднимались брать высоту. Приказ был двигаться бесшумно, и мы ступали почти неслышно. Но эти гады все равно нас учуяли. И дали первый залп, а за ним на нас полетел град пуль. И тут грянула наша военная музыка, заиграли гимн «Шуми Марица, окървавена» ***. Поднялся наш командир, выхватив саблю из ножен, закричал:

– Вперед, балканские орлы! В штыки!

И тут же рухнул, сраженный турецкими пулями. На турецкий залп мы ответили мощным болгарским «ура» и ринулись в атаку. Я бежал изо всех сил, рядом падали раненые и убитые, но я, мелкий, прошмыгивал между пуль. На одном дыхании добежал до вражеских окопов, бросил туда гранату и сам кинулся в траншею. А тут мне навстречу – огромный, как гора, турок, с наставленным на меня штыком. Времени на испуг не было, мой штык, звякнув о его штык, забился ему в грудь. Удар был такой силы, что лезвие вышло сзади. Я стал дергать винтовку, пытаясь вынуть штык, а турок, распахнув надо мной руки, страшно кричал:

– А-а-а-а-а!

Я снова попытался вытянуть манлихера, турок стал падать на меня и все кричал… Понял я, что моя винтовка застряла у него между ребрами. Тысячи пуль выпустил я на этой долгой войне… но человека убивал в первый раз… Если бы я его не убил, он бы убил меня… Самое жестокое на свете, чада мои, это война… И хотя мы вели справедливую войну, но руки мои с той поры стали дрожать…»

*– Чаталджа – местность под Стамбулом, где находилась укрепленная линия, на которой в ноябре 1912 года произошло последнее сражение Балканской войны между турецкими и болгарскими войсками