На ногах у него, как всегда, были домашние туфли. «Chi ё?» — спросил он, еще не открыв двери. Решить, как именно ему представиться, я не успел, потому что он распахнул дверь едва ли не яростным жестом. «Ah, sei Ш?А, это ты? — произнес он, увидев меня. — Ну входи». Я шагнул внутрь. Пахло там как всегда: камфарой, которой он мазал суставы, и тосканскими мини-сигарами, которыми потом вечно воняло от моей одежды.

— Я тут просто посуду мыл, входи, входи, — продолжал он нетерпеливо, ведя меня прямиком на кухню. — И давай, помоги-ка. — Он вручил мне полотенце и чайную чашку, а сразу вслед за ней — блюдечко и тарелку. — Вытирай как следует. — И тут ничего не изменилось. Он каждого превращал в адепта, подмастерье, служку. — Так ты на урок пришел?

Я уставился на него в изумлении. Неужели он меня правда помнит — или пытается скрыть, что понятия не имеет, кто перед ним?

— Нет, нынче не на урок, — сказал я, едва удержавшись от того, чтобы произнести это таким тоном, каким отказываются от большой рюмки граппы утром на пустой желудок.

— Чего ж так? Латынь еще никому никогда не вредила, — настаивал он. Можно было подумать, мы действительно пререкаемся из-за граппы. — А домашнее задание приготовил?

Странные он задавал вопросы. Не видел меня десять лет, а говорит так, будто продолжает вчерашний разговор.

— Почему не приготовил? Чувствуешь себя плохо? — не отставал он.

— Чувствую я себя хорошо, — произнес я, решив не рассказывать ему, на какой факультет поступил, и о том, что, хотя десять лет назад я и провалил экзамен по латыни и греческому, теперь я — специалист по классической литературе. Хотел даже добавить, что именно он привил мне любовь к классикам. Но он вел себя так, будто я в очередной раз опоздал на урок — как обычно, заигрался в марблы с местными мальчишками и не смог вовремя подняться к нему на занятие.

– уШога? Ну и?..

— АПога — ничего. Отец просил передать вам привет, — солгал я. Упоминать про маму я не собирался.

— Обязательно передай и ему привет. Передашь? Я пообещал.

— Вы так и читаете по одному канто из «Божественной комедии» в день? — осведомился я, пытаясь снять напряжение, — и тут же понял, что натянул нить беседы еще туже.

— По-прежнему по канто в день. Опять молчание.

— И продолжаете преподавать?

— А есть я продолжаю? — рявкнул он в ответ, передразнивая мой вопрос. А потом посмотрел на меня так, будто мне полагалось дать на это ответ. Вот только мне нечего было добавить к этому странному обмену репликами. Никак я не ждал такого беспорядочного разговора.

— Понятное дело, продолжаю, — проговорил он, поняв, что я не успел ответить за отведенное мне время. —

Меньше, чем раньше. Сплю теперь дольше, но у меня есть очень толковые ученики.

— Вроде меня? — уточнил я, попытавшись добавить в разговор толику иронии.

— Ну, если тебе это приятно, можно и так сказать. Вроде тебя.

Пока он закуривал сигару, я, не удержавшись, спросил:

— А вы меня помните?

— Помню ли я тебя? Разумеется, я тебя помню! Как ты спрашивать-то можешь!

— Дело в том, что сам-то я все помню, — добавил я, стремительно попытавшись замести следы первой пришедшей на язык фразой.

— Ну а чего бы тебе все не помнить? Склонения я у тебя нынче спрашивать не собираюсь. Впрочем, не искушай.

Я-то ждал, что он у самой двери страшно удивится, может, обнимет меня и тепло поприветствует в своем пыльном старом кабинете, и оказался не готов к этой россыпи тычков и уколов.

— Нелегкие времена настали, должен тебе сказать.

— В каком смысле?

— В каком смысле? Ну и глупые же ты вопросы задаешь. Нынче все вокруг богатеют, все воруют, кроме учителей, не говоря уж о безденежных репетиторах крепко за семьдесят. Даже на новое зимнее пальто не наскребешь. Как, понятно? Понятно.

Я извинился.

— Плюс есть еще и другие вещи.

— Другие вещи? Какие?

_ Называется «возраст». Да убережет тебя Господь от этой зияющей пропасти. Я разве что смог кивнуть.

— Ты кивнул. С чего вдруг? Хорошо знаешь, что такое возраст?

— По отцу.

— По отцу? — Он глубоко вздохнул. — Твой отец был гением.

— Мой отец — гением?

— Гением, и не смей пререкаться! Он знал больше, чем любой доктор, хоть здесь, хоть на материке. А главное — он понимал, куда все тут у нас катится, вот и решил уехать. Не все мы оказались столь prevoyant [6] , — вставил он французское словечко, чтобы подтвердить, что пока еще в своем уме. — Но в итоге в этом городишке не осталось никого, кто прочел хотя бы одну книгу — любую книгу. За вычетом разве что фармацевта — вот только что этот безмозглый неумеха понимает в болях, камнях в почках и увеличенной простате?