Мы собирались распрощаться на углу, однако Габи проводил нас до перекрестка, где легче найти такси. Ему — в его гостиницу рядом с Уолл-стрит, нам — в сторону от центра. Обычные препирательства, кто кому уступит первое такси. Мы настаиваем. «Два против одного, Габи», — заявляет Мод. Он сдается и, открывая дверцу, целует Мод в обе щеки, обнимает меня по-итальянски и изображает рукой телефон — то ли напоминая, чтобы мы не забыли ему позвонить, то ли сам обещая позвонить скоро. «Как всегда, я слишком много выпил», — произносит он, едва ли не извиняясь. Через несколько минут рядом притормаживает еще одно такси. Мы садимся и отъезжаем. Ехать далеко, мы решаем застегнуть ремни, в результате оказываемся чуть ли не в двух футах друг от друга. Хочется посмотреть на Бруклинский мост, тем более под дождем. Впрочем, мне делается не по себе, мост этот всегда меня пугал, я не люблю по нему ходить. Что-то меня гнетет, но мне все не ухватить, что именно. Я думаю про старого продавца-грека, про рак, про Габи, про «Ренцо и Лючию», Манфреда и теннисный павильон в Центральном парке, где по утрам в субботу идет дождь, а мир кажется уютным и довольным, и все это на одном дыхании, все навеяно выпитым. Я смотрю, как капли разбрызгиваются по пустой улице, и все не могу понять, что меня донимает. Вспоминаю слова Габи про многие жизни и разные «я», соображаю, что я — еще одна Сицилия, растерянная, одинокая.

«Не лежит у меня нынче к этому душа, Мод. Не лежит душа».

Оба мы молчим.

Она дотрагивается до рукава моей рубашки.

— Нравятся мне запонки, — говорит она. — Я рада, что их купила.

— Мне тоже нравятся.

— Те твои золотые мне поднадоели.

— И мне тоже. И что ты о нем думаешь? Мы оба понимает, про какого «него» речь.

— Да не знаю. Симпатичный. Умный, обаятельный, но вряд ли мы сможем дать ему то, что ему нужно. Уж точно не в этом году.

— А ты с ним давно знакома?

— Две недели. Он сложную штуку пишет, большая часть материала конфиденциальная, боюсь, его не устроит то немногое, что мы можем ему сообщить до испытаний и официального разрешения.

— И?

— Мне интереснее то, что он рассказывает про Сицилию, чем то, что он хочет знать об исследованиях рака.

— Вы еще будете встречаться?

— Вряд ли. Я сегодня уже провела с ним три часа. Довольно. Памела попросила с ним встретиться, я выполнила.

Мод хочет сбросить его со счетов. Потому что она его боится. А боится она его потому, что ее к нему тянет. Классический синдром.

— Тем не менее вам сегодня было хорошо вместе.

— Ну да, он симпатяга. Только пьет много — видел бы ты его за ланчем!

Да, я видел его за ланчем!

Мод произносит слова вяло, отрешенно, у нее тот самый слегка утомленный вид, который она принимает, чтобы свернуть болезненный разговор. Утомленность -ее беспроигрышное прикрытие, как истерика у Тамары. Она уклоняется, чувствуя, что я ищу болевые точки.

Впрочем, Мод, обмякшая на сиденье, действительно выглядит усталой. Темная губная помада придает ей отчетливо опасный вид, но теперь он истаял с ее лица.

— Славные все-таки запонки, — говорит она и тянется к моей руке.

— Я их сегодня весь день носил.

— Я очень рада, что они тебе понравились. Не была уверена, что понравятся, купила так, по наитию, — добавляет она.

И тут мне приходит в голову: если и будет удобный момент, то вот он. Можно, конечно, притворяться, что ничего не было, но я все это время вел себя на диво хорошо, а теперь все-таки нужно спросить напрямую, даже если после этого прорвет плотину. Иначе не спать мне сегодня ночью. Я все смотрю на нее, и она так не похожа на ту женщину, которую я видел сегодня в ресторане. Тот ли передо мной человек, которым она всегда делается со мною наедине, — вялый и утомленный? Подхожу ли я ей? Хватает ли ей меня?

— Так он тебе нравится?

— Ну, ничего так.

Я воспринимаю ее слова, обдумываю, поначалу не говорю ничего.

— А мне даже показалось, что что-то там есть.

— В смысле — между нами?

— Ну, не знаю, может быть.

— Вот это было бы уже смешно. Мне такое даже в голову не приходило, да и ему, уверяю тебя, тоже.

— А почему смешно?

— Почему? Ну, могу привести хоть сто причин.

— Приведи одну.

— Ты хочешь сказать, что не заметил?

Я смотрю на нее. Она — на меня. В голове пусто, но тут вдруг становится очевидным то, что мгновение назад было лишь смутной догадкой, или, может, уже стало твердой догадкой, только я даже себе не хотел в этом признаваться. Похоже, какая-то часть моей души противится тому, чтобы развеять сомнения относительно них так вот разом, хотя есть и другая часть, которая не хочет показывать, как быстро я осознал смысл намеков Мод.

— А, ты об этом, — говорю я, смягчая ее слова деланно-равнодушным удивлением.

— «А, ты об этом!» — поддразнивает она. — Серьезно не заметил?

Молчание.

— Мне просто показалось, что вас тянет друг к другу.

— Да я тебя умоляю! Ты поэтому весь вечер сидел таким букой?

— А я сидел букой?

— Еще как.

Она изображает мою надутую физиономию. Мы оба смеемся.

— Ты думаешь, он почему спросил, любим ли мы друг друга? — интересуется Мод.

— Почему? Слишком много выпил? Имел на тебя виды?

— Нет, счастье мое. На тебя.

Я пытаюсь изобразить озадаченность. Вижу, что не смог ее провести.

— Да ладно тебе, — говорю я.

— Ну, может, и ладно.

И тут я вдруг понимаю, что говорю одну вещь — не про Габи, не про мужчин вообще, а про себя. Правда, говорю, глядя в окно, где дождь тихо и робко падает на дорогу, которая ведет к путепроводу, который ведет к мосту, который ведет бог знает куда — туда, куда мне с этим теперь идти, хотя я уже и так иду туда с этим. Вот наконец мост, изогнувшийся над гаванью, лежащей в тени причалов, добрый верный крепкий мост, готовый понять и простить, он всегда знал, как всегда знал и я, что этим вечером мне хочется быть не на одном берегу реки и не на другом, но в пространстве между ними — как в разговоре про белые ночи в России речь шла не о закате или рассвете, о которых запел Габи, а о том неуловимом часе между сумерками и восходом солнца, по которому мы все тосковали на балконе в этот зыбкий вечер, который не был ни зимой, ни летом, ни даже весной.