Я кажусь человеком. Науку это не удовлетворяет, и при ближайшем рассмотрении оказывается, что я являюсь сообществом существ. Но они на самом деле – молекулы, а молекулы на самом деле – атомы, а атомы сведены к системам электронов и протонов. Чем же тогда являются электроны и протоны? Являются ли они, в свою очередь, системами чего-нибудь еще? Мой наблюдатель ищет то, из чего я сделан, но пока он в каждой области обнаружил только определенную структуру и активность. Компоненты структуры и то, что проявляет активность, оказываются – в области, находящейся под ними – структурой из еще более тонких материалов и активностью еще более крошечных агентов. Таким образом, в своих поисках моей физической субстанции исследователь постоянно отсылается вниз. Доходит ли эта ссылка до своего логического конца на уровне электронов и протонов?

Подпись на рис.:

«Человек

Клетка

Молекула»

Сколько ящиков существует в группе ящиков, которой я являюсь, и что содержит самый маленький – если он вообще существует?

«Питательно только зерно;

Где же тот, кто станет сдирать шелуху

для тебя и меня?»

(Уитмен, Песня большой дороги, перевод К. Чуковского)

Наука – это предприятие вчерашнего и сегодняшнего дня, и невозможно сказать, какие более глубокие уровни во мне могут обнаружить дальнейшие тысячелетия исследований. Вопрос в следующем: каковы же свойства пространства (если таковые вообще имеются) между моим электроном-наблюдателем и центром, на который он проецирует свое содержимое? Что бы наблюдатель, который смог бы сбросить достаточно лишнего груза, чтобы проделать такой путь, увидел в этой промежуточной области? Быть может, в ней не обитает даже самый мелкий из наблюдателей, и она совершенно не подвержена моему влиянию, и, как следствие, является фактически несуществующей? Вполне возможно, что ученые будущего подберутся ко мне достаточно близко, чтобы обнаружить целый мир (довольно бедный) в протоне. На самом деле вполне вероятно, что, как считали Анаксагор и Лейбниц, материю можно делить до бесконечности и существует безграничное число миров внутри миров [62] . Однако современная физика говорит, что это не так. Видимо, мой наблюдатель должен рано или поздно завершить свой поиск, обнаружив мою сущность. На что она может быть похожа?

Она непрерывна или разделена на разные единицы? Если верно первое, то является ли эта непрерывность лишенной характерных черт? Если верно второе, то различимы ли эти единицы? Как может единство порождать двойственность, а одинаковость – прийти к разнообразию? Подобные вопросы занимали философов всех времен, начиная с Фалеса, Анаксимандра и Гераклита (которые, соответственно, свели все вещи к «воде», «бесконечной субстанции» и «огню») до Шанкары (с его тончайшей материей, являющейся Брахманом) [63] и алхимиков (с их квинтэссенцией), до Спинозы (с его единой субстанцией) [64] , Геккеля (с его всемирным эфиром) [65] , Спенсера (с его нестабильной гомогенностью) [66] , Оствальда (с его универсальной энергией) [67] , Сэмюэла Александера (с его первичным пространством-временем) [68] и, наконец, Уайтхеда [69] и Рассела [70] (с их минимальными явлениями). Большинство из тех, кто размышлял над этим вопросом, считали, что не может быть изменений без того, что не меняется, и что в качестве предпосылки для движения должно быть то, что движется. Мало кто так ударяется в одну крайность, как Парменид, вовсе отрицающий всякие изменения, или в другую крайность, как Бергсон [71] , заявляющий, что лишь только изменения и существуют. И мало кому удается обойтись без того единого, которое является основой для множества [72] . «Я понимаю Субстанцию», говорит Спиноза, «как нечто, что является собой в самом себе и что порождается через само себя: я имею в виду, что ее порождение не зависит от порождения другой вещи, из которой она должна быть образована» [73] . Однако вопрос в том, действительно ли подобная субстанция (как бы она ни называлась), когда ее обнаружат или постулируют, стоит того, чтобы ее иметь. Она не может быть собой, несокращаемой, если она лишена качеств, и она не может сообщать информацию, потому что лишена качеств. Она полностью бесплодна и нерентабельна. Короче говоря, философ, постулировав субстанцию, которая объяснила бы устройство мира, затем лишает ее всех качеств, которые могли бы придать ей интерпретационную ценность, оставив лишь голое существование; и затем у него появляется проблема, как же объяснить разницу между бытием, лишенным качеств, и небытием.

Мой наблюдатель обнаруживает, что, хотя он еще не достиг центра, и маловероятно, что он туда прибудет, его путешествие, тем не менее, выявило тенденции, которые намекают на то, что находится в его конце. Во-первых, существует факт того, что на каждом следующем более низком уровне число единиц увеличивается, а их разнообразие уменьшается.

Две клетки моей печени во многом более схожи, чем два человека одной и той же профессии. Два моих атома углерода наверняка более похожи, чем любые две мои клетки, и подразумевается, что все электроны абсолютно одинаковы. Как бы то ни было, нет сомнений, что существует тенденция к все более возрастающей схожести между все более увеличивающимися по численности единицами [74] . Так как любые оставшиеся различия лишь требовали бы дальнейшего исследования [75] , исходные единицы предположительно так похожи, что неразличимы даже для совершенного ученого. Но, в таком случае, что же останется, чтобы их разделять? Разве, согласно принципу идентичности неразличимого, они не одно единое целое [76] ?

Подобный вывод поддерживается вторым фактом, подмеченным моим наблюдателем: на самом деле наиболее мелкие единицы являются далеко не мелкими. Достаточно просто указать на границы моего человеческого тела, или моей клетки, однако единицы физика отказываются быть подобным образом ограниченными. Они имеют всемирный масштаб, хотя их центр и находится здесь; считается, что каждый электрон – это организация электромагнитного напряжения через все пространство. Похоже, что мой наблюдатель, наконец, приближается к области, где пересекающиеся единицы, наконец, сливаются в одно однородное поле и множество, на пределе своей множественности, растворяется в едином.

Однако этот вопрос, наконец, подтверждается и разрешается тем наблюдателем, который уже находится у цели, в центре, и который на самом деле никогда его не покидал – это я. В качестве испытывающего переживания субъекта я являюсь не множеством, а одним. Миллионы жизней, которые во мне проживаются – одна жизнь. Миллионы миллионов миллионов отдельных молекул, атомов и электронов – миры в мирах непостижимой сложности – появляются в качестве простого факта: меня. В центре – единство. Но это не единство какого-то загадочного реального «я». Как раз и навсегда показал Юм [77] , я могу до бесконечности искать в своем переживаемом опыте, так и не найдя то «я», которое этот опыт переживает. Здесь имеется в виду единство пустого вместилища и его содержимого. «Бог, который поистине меня знает, знает, что я есть ничто», говорит сэр Томас Браун [78] . Я являюсь свободным местом для мира, вместилищем, которое само нереально. Таким образом, вид вовне и вид вовнутрь сходятся в том, что в центре множество становится единым, а единое само по себе является ничем. «Вещь в себе является ничем» [79] . До сих пор наблюдатель, который смотрит на центр, и я, который смотрю из него, сходимся во взглядах. Чего он не видит, так это расширение – взрыв – этой точки. «Я становлюсь прозрачным глазным яблоком; я есть ничто; я вижу все». [80] Существует древняя персидская притча о соревновании между некоторыми греческими и китайскими художниками: тогда как китайцы рисовали изысканно, греки удовлетворялись тем, что только полировали выделенные им поверхности – до тех пор, пока они не стали отражать картины китайцев, а также и весь остальной мир [81] . Итак, следуя путем отрицания к «ничто», находящемуся в центре, они пришли ко всем вещам. «Просто отнимайте от полноты тел» (я вновь цитирую Брауна [82] ), «или идите глубже внешней оболочки вещей, и вы обнаружите место обитания Ангелов… вездесущую сущность Бога».