Я закрываю глаза и пытаюсь «прочувствовать» то, что внутри моей правой кисти, затем – левой, затем – моей головы, моих ступней и т. д. [13] Постольку, поскольку я в этом преуспеваю, кажется, что ни у одного органа нет явного превосходства над другими: я не чувствую себя больше «как дома» в одном, чем в другом. Тем не менее, в конкретном опыте (в котором визуальный и слуховой компоненты играют такую огромную роль) не может быть сомнений относительно существования телесной иерархии. Таким образом, я убежден, что моя голова – это в гораздо большей степени «я», чем моя рука, что мой мозг менее отдаленный, чем моя печень, что мое лицо – более привилегированная часть меня, чем моя стопа [14] . Порядок значимости: голова, туловище, конечности. Если художник не может написать портрет во весь рост, он напишет его по пояс; а если это слишком много, то одну лишь голову. Для Платона голова божественна, а грудь находится в пределах слышимости рассуждений разума, тогда как в животе привязан дикий зверь [15] . Существенно, что преувеличенные головы людей, которые рисует карикатурист, не выглядят гротескно, и что даже лишенные туловищ головы с крыльями херувимов и серафимов работы Рафаэля выглядят достаточно естественно [16] . Маленькие дети также часто рисуют людей в виде голов без тела, с ногами, растущими из подбородка. В социальном плане я – лицо. Все остальное – не многим больше, нежели просто поддержка для него. Поэтому лицевые увечья и могут быть столь ужасны по сравнению с увечьем или потерей конечности.

Какие есть веские оправдания этих интуиций или предубеждений? Во-первых, очевидно, что я наиболее уязвим в тех частях, которые больше всего считаются мною. Я скорее перенесу потерю конечности, чем серьезную травму живота, и скорее перенесу эту травму живота, чем серьезную травму головы. Заболевание мозга, скорее всего, изменит мое поведение больше, нежели заболевание легких. Более важны данные, предоставленные интеграцией тела нервной системой. Мой передний мозг – это центральная телефонная станция, где осуществляются все необычные и крупные соединения; мой задний мозг и спинной мозг – вспомогательные станции, которые занимаются рутинной работой прежде, чем она поступит на более высокий уровень. То, что осталось от моей нервной системы, в основном занимается простой передачей. Что касается всего остального тела, то иногда считается (хотя и от случая к случаю), что оно существует исключительно для поддержания и транспортировки нервной системы [17] .

По крайней мере, наблюдатель непременно найдет в моем теле иерархию, типа той, которую описывал Платон. И я, находясь на другой стороне забора, могу представить подтверждение обратного порядка. Критерий значимости моего наблюдателя – видимость; моя – невидимость. Я практически не вижу собственную голову; я не до конца вижу свое туловище; а свои конечности, в основном кисти и ступни, я вижу очень хорошо. У моего наблюдателя все наоборот: он концентрируется на моей голове, а все остальное описывается весьма кратко. Иными словами, чем более высокопоставленным является член телесной иерархии, тем больше он приближается к центру моих областей – к тому месту, которое я называю «здесь». Я так отчетливо вижу свою кисть, т. к. она гораздо менее центрально расположена, чем моя голова: она находится там [18] . Смотря из центра, я никогда не могу увидеть всего «себя», и то, что я вижу (хотя оно и показывает статус того, что я не вижу) всегда, для меня является наименее важной половиной того, чем я «являюсь».

Я – неделимое единое целое, ни одна часть которого не может претендовать на независимое существование. И вместе я тем я – собрание живых единиц, каждая из которых живет для себя и каждой из которых нет до меня никакого дела. Какое из этих двух несовместимых описаний меня достоверно?

Рисунок человека, автор которого – пятилетний ребенок с задержкой в развитии. Части тела неправильно скоординированы.

Они оба достоверны. Все зависит от того уровня, на котором происходит наблюдение. Иногда наблюдатель описывает меня как того, кто «глядит во все глаза» или как «рот, который нужно кормить» или как новое «лицо». Кто угодно, кто находится в нужном месте, может проверить истинность этих наблюдений и приметить (например), что у лица нет тела. И я, со своей стороны, могу подтвердить рассказ моего наблюдателя: часто я свожусь к одному-един-ственному органу, например, к ноющему зубу или холодной руке [19] .

Короче говоря, это не только очевидно – и мне, и моему наблюдателю, – что мои конечности живут своей собственной жизнью: это также очевидно, что я постоянно спускаюсь, чтобы жить их субчеловеческой жизнью. И жизнь, которую я проживаю в них – не что иное, как их собственная жизнь, – не копия, а самый настоящий подлинник.

Я редко думаю о тех многих жизнях, на которых непрочно балансирует моя человеческая целостность. Однако биологические свидетельства очевидны. Сердце, печень или репродуктивные органы животного могут, при подходящих условиях, жить отдельно от всего остального организма в течение недель и даже месяцев [20] . Как ни удивительно, в лаборатории из бесформенной частички эмбриона вырастили хорошо сложенную куриную ножку [21] . На самом деле нет причин не даровать мне бессмертие, слепленное по кусочкам в какой-нибудь лаборатории, занимающейся содержанием и уходом за органами, которые поссорились друг с другом.

Та разобщенная часть ничем не была бы похожа на ту жизнь целого, которая сейчас у меня есть. Однако даже сейчас у каждой части есть нечто похожее на собственную волю, и можно было бы написать автобиографию с точки зрения борьбы между разными органами. Полное подчинение интересам целого (допуская, что такой интерес существует) – отдаленный идеал, а не факт. Я попадаю под влияние сначала этого члена, затем – того. Хозяин управляется своими же слугами, и мое тело по большому счету вышло из-под контроля [22] . Я имею в виду не только мои неконтролируемые мышцы: мои контролируемые мышцы также еще не такие образованные и дисциплинированные, какими могли бы быть. Когда я болен, неподчинение моих членов становится еще более опасным. Валери пишет: «Я родился многими, и… я умер один. Приходящий ребенок – это неописуемая толпа, которую жизнь довольно быстро сводит к одному человеку.» [23] . В этом и состоит недосягаемая цель, т. к. уровень множества не может быть упразднен. Самая целостная личность все же является множественностью: на самом деле имя ее никогда не перестает быть легион.

Самое лучшее, на что можно надеяться – это что вертикальные процессы, связывающие уровень многих с уровнем одного, будут протекать гладко и с минимумом расточительного раздора: того раздора, например, который св. Августин называет «нечистым движением производящих частей», противоположным воле человека как целого. «Движение иногда будет настоятельно идти против воли, а иногда будет неподвижно, когда на то есть желание, и будучи пылким в уме, однако будет замороженным в теле» [24] . На самом деле разнообразные жизни, которые проживаются в нас, так очевидны, что они признаются повсеместно, в том числе и людьми самых разных культур. Говорящие на языке йоруба туземцы западного побережья Африки, которые верят, что в человеке обитают три жильца – один в голове, другой в желудке и один в большом пальце ноги – просто по-своему выражают ту истину, которую св. Августин и Алексис Каррель выражали по-своему [25] .