— Сварочка потребуется, товарищ лейтенант.

— Легко сказать, — буркнул Митя единственно для того, чтоб услышать возражение. Но Туляков согласился.

— Это точно, говорить легко, — поспешно сказал он. И, помолчав, добавил: — Ничего, будет как новенький.

В корму Митя не зашел — там глядеть было нечего — и вернулся в центральный пост. Он отпустил боцмана, вызвал Савина и вместе с ним устроил генеральную ревизию приборам. Результаты были нерадостные — одни приборы бездействовали, другие бессовестно врали. Зато его порадовал Савин. С обычным своим бесстрастным видом, но с поразительным упорством он изыскивал все новые и новые способы проверки. Они провозились около часу, почти не переговариваясь и не поднимая глаз, за них говорили руки. Наконец их взгляды пересеклись на прикрепленной к кожуху прибора узенькой пластинке «без завода не вскрывать». Оба засмеялись и впервые посмотрели друг другу в глаза.

— Что ж, подождем завода, Савин?

— Боюсь, долго придется ждать, товарищ лейтенант.

Митя выругался и рванул заводскую пломбу. Савин испуганно ахнул и сорвал вторую. Ставши сообщником преступления, он заметно оживился, от его прежней светскости не осталось и следа.

За сорок минут до ужина Савина вызвали на репетицию. Митя усмотрел в этом перст судьбы. Конечно, для решающего объяснения времени маловато. Но после ужина ускользнуть наверняка не удастся, а откладывать на завтра — опасно во многих отношениях. «Глупо, что я оставил голубую коробочку под матрасом», — размышлял он, стоя на мостике и торопливо застегиваясь. «Ладно, в другой раз», — решил он, совсем забыв, что именно этого другого раза быть не должно.

Отправляясь к Тамаре, он всегда был неспокоен, но на этот раз, спустившись по ступенькам, он почувствовал себя так, как будто без передышки взбежал на самый верхний этаж, — сердце колотилось, и во рту пересохло. Пришлось сделать остановку, чтоб успокоить дыхание, а заодно собраться с мыслями. Оказалось, что он решительно не знает, с чего начать. Не было даже решено: лгать или говорить правду. Помимо чисто моральных преимуществ, правда хороша тем, что ее не надо выдумывать. Но Митя не был убежден, что он знает правду, — то, что казалось неоспоримой правдой в отсутствии Тамары, рядом с ней катастрофически таяло и рассыпалось. Горбунов был неоспоримо прав, требуя принести в жертву Тамару, но Тамара была живая и совсем не хотела быть жертвой, и в этом тоже была правда.

«Вот так всегда, — думал Митя, стоя в темном коридоре. — На охоту ехать — собак кормить. Не знаю даже, как поздороваться. Хорошо, если Тамара встретит меня холодно, — я этого терпеть не могу и сразу ожесточаюсь. Когда ожесточаешься, гораздо легче быть выдержанным и толковать о долге. Ну, а если бросится на шею?»

Митя прислушался. Он хорошо изучил все звуки, населявшие полуподвал. Легкое звяканье за дверью справа: Николай Эрастович помешивает стеклянной палочкой какое-то варево. Материалом ему служат самые неожиданные вещества, например бельевой крахмал; он делает кровяную колбасу из гематогена и добывает пищевые жиры из свечей «Анузол». Сзади доносится легкое поскрипывание: это орудует напильником Серафим Васильевич Козюрин. Напильник мелкий, так называемый личной, у драчевого звук совсем другой — громкий и визгливый. Из комнаты, где живет дворничиха, доносится ритмическое мурлыкание — это развлекается Шурик Камалетдинов. Шурик — блокадное дитя, он может сидеть в темноте часами, ни страх, ни скука ему неведомы.

И только из комнаты Тамары не доносилось никаких звуков.

Ушла?

Если так — то объяснение откладывается. И не по вине лейтенанта Туровцева.

Снаружи дверь запирается только на дешевенький висячий замок. Роль этого замка чисто символическая, ибо даже Шурику известно: никакого ключа не нужно, одно из колец выдергивается вместе с винтом.

Митя ощупал кольца. Замка нет. Значит, дома.

Он постучал и, не дожидаясь ответа, нажал на массивную дверную ручку. Ручка подалась, но дверь не открылась.

Она была заперта.

Митя удивился. Обычно дверь не запиралась. Впрочем, из этого правила было исключение. Митя очень ясно представил себе, как Тамара, сердито вырвавшись, прикладывает палец к губам и показывает на черную тарелку репродуктора: сделай погромче, а сама бежит к двери, несколько секунд стоит, прислушиваясь, и осторожно, без стука, опускает тяжелый медный крючок. Затем круто поворачивается, протягивает к Мите тонкие руки, и теперь глаза уже не сердитые и не озабоченные…

Ах, черт меня дери!

Митя приложил ухо к двери. Чтоб лучше слышать, сорвал с себя ушанку и приник щекой к липкому, пахнущему мебельным лаком дереву.

Тишина.

Спит?

Он постучал еще раз, громче.

Вопреки здравому смыслу, утверждавшему, что различаются между собой только звуки, а тишина всюду одна и та же, Митя все больше приходил к убеждению, что за дверью как-то особенно тихо. Тишина отличалась от обычной, как заряженное оружие от незаряженного.

Ее надо было взорвать.

Рискуя привлечь внимание соседей, Митя стал трясти дверную ручку. Расшатанная ручка гремела и лязгала.

Наконец тишина взорвалась: скрипнула кровать, с грохотом упали на пол туфли. Стуча и шаркая, туфли добежали до двери — и остановились. Рука шарит, отыскивает крючок, — значит, в комнате темно. Сейчас раздастся тихий щелчок…

Но щелчка не последовало. Голос Тамары — такой тихий и невыразительный, что Митя еле узнал его, — произнес:

— Кто это?

— Это я, Тамара, — сказал Митя нетерпеливо. — Отопри.

Он нажал ручку, готовясь открыть дверь сразу, как только упадет крючок.